Солнце на полдень

— Ведь он совершенно невиновен! Силу взяли фискалы! Волки надели бабушкины чепчики и щелкают зубами. Как наш бывший урка, наш Масюков, говорит: «Бей своих, чтоб чужие боялись!» Если фискалов слушать будем — ой, ой! Наломаем дрова! А ведь играют в рыцарей без страха и упрека! Механика одна и та же. Чем мельче сошка, тем яростней. И коль все время говорить о ворах, например, они обязательно должны появиться. Неважно, если ненастоящие. Начинается свалка, страх, переполох, сумятица, все кричат: «Ловите воров!» От испуга, неуверенности, чтоб как-то отвести подозрение, из любви к всякой сумятице и свалке, где ничтожество только и может себя не чувствовать нулем, ради карьеры и поста… Стихия подлости — попробуй унять. На всех стихиях человек — тиран, предатель или узник. Это — Пушкин сказал! Виноват не человек, а создающий стихии. Виноват Его Величество Страх. И когда все кричат — «ловите воров!» — скажи, что воров нет, сразу окажешься вором, должны быть воры! Грамоту едва одолел, а уже строчит доносы. А другой пишет, чтоб упредить фискала, себя зарекомендовать рыцарем. А Его Величество Страх тешится! Человечество, гуманизм, совесть — а вот вам моя власть! Дьявольщина говорит о святости, творя дьявольское. Прогрессия из лжи, ненависти, разлагательства. Почитайте «Бесов» Достоевского… Ведь никогда не знали такого первородного — прямо-таки утробного — зла, такого бездумья автоматизма его!.. Ведь это мы бьем себя своими руками. И знаете, чем чище идея и человек — тем они уязвимей перед дьявольщиной от этих анонимщиков и авторов!

И с неба своей отвлеченной книжности тетя Клава опустилась на землю, где был Леман, привычные вокруг предметы, беды, к которым привыкнуть никак невозможно было. Волнами рассыпающиеся по спине золотистые волосы делали ее очень женственной, хотя она вряд ли это сознавала. Она смотрела на Лемана — пусть он ей скажет, что делать. Она на все готова, она на костер пойдет!..

— Послушать этих анонимщиков и авторов — плохих людей, врагов всяких, нечисти ныне больше, чем в первые годы после революции! Но это же, согласитесь, ложь, это сеет зло, иной и примется искать худого, где его и не бывало, людей поссорим, друг другу в глаза перестанем смотреть. Или они не ведают, что творят? Сказать бы вам в горкоме!

Злюще сузив свои зеленоватые глаза, казалось, вот-вот тетя Клава по-кошачьи прыгнет в лицо Леману… Она тяжело дышала, высокая грудь — полочкой — ходила ходуном. Но она не намерена была молчать. Она, видно, решила все-все высказать, что накопилось на сердце. Словно половодьем снесло плотину.

— Муж исходил все степи, хутора, глубинки, собирал песни, пословицы, сказки, всю светлую сторону души народной, «его свирель». Собирал, лелеял, все на свои деньги. Не было сказительницы или бандуриста, чтоб их муж не знал! Присказка и роспись, орнамент или мотив, на свитке или церкви — записывал, зарисовывал: «для потомков!» Такого человека оклеветать, с работы снять! И никто словечка в защиту! Все виноваты, никто не виноват? Трусливая рьяность, солдафонская бездумность — вот как велик Его Величество Страх! Как очиститься? Как отскрестись? Я сон потеряла, глаза выплакала.

Шура, затем отец Петр вышли из комнаты. И только сейчас тетя Клава спохватилась, что я еще живой и, может, даже не сплю. Она отчаянно махнула рукой.

— Сама бы поехала искать защиту. На кого девочку и отца оставить?

Тетя Клава замолчала. Тихо тикали настенные часы, точно старались внушить этой женщине, что все преходяще, что бесконечна лишь сама жизнь, с ее муками, страстями, одолением человеческим. И, словно передумав все мысли, она спохватилась, что упустила главную, спасительную! Так после первых мгновений растерянности на тонущем корабле взгляд, мысль, все человеческое существо кидаются к шлюпке, к непотопляемому кругу на борту, единственной надежде: спастись.

Как она раньше не догадалась! В столицу надо ей ехать! Может, к Надежде Константиновне пробьется. Или, может, сперва написать ей, дел у нее — ой-ой!

Леман взял тетю Клаву за плечи, подтолкнул ее в дальний угол комнаты. Можно было подумать, что они туда уединяются для объятий и поцелуев. Леман оглянулся в мою сторону: я крепко спал. Он явно не учел способности детдомовца, пусть даже не лихого, пусть тихого, каким я считался. Я умел изображать крепкий сон, обострив при этом как никогда слух, даже умудряясь сквозь трепетную, узкую красную пелену в щелке глаза видеть то, что мне нужно было видеть…

Леман трогал тяжелые пряди волос тети Клавы, безотчетно пытаясь их выпрямить, внимательно глядя на них, точно это были простыни или наволочки из стирки и Леману нужно было убедиться в их чистоте.

— Брошу все и поеду в Москву! В столице я найду правду! И что ж, что я поповна? Мне это в паспорт не записали. Воспитательница — вот что записано!..