Солнце сияло

— Полагаю, вам следует поставить в известность обеих, — резюмировала допрос моя прелестная следовательница. — Латентный период грибковых заболеваний довольно большой — до нескольких месяцев.

— Латентный — это что такое? — спросил я.

— Скрытый, — благожелательно отозвалась прелестная следовательница. — А уж если вы собираетесь иметь отношения с ними и дальше…

Лека, когда я открыл дверь квартиры, вылетела ко мне из своей комнаты с ручкой в руках со скоростью падающего на землю из глубин космоса метеора.

— Дядь Сань! — провопила она с явным намерением броситься мне с разбегу на шею.

— Стой, стой! — выставил я перед собой руки.

В тот миг я напрочь забыл об оправдательных двух килограммах. И если бы не ощущение прокаженности, без сомнения — подхватил бы ее на руки. У всего есть оборотная сторона, и от тайных болезней бывает своя польза.

— Что, дядь Сань? — замерла, не добежав до меня, Лека.

Память об этих двух килограммах вернулась ко мне — словно, утопая и уже захлебываясь, я получил спасательный круг.

— Пардон! — разводя руками, сказал я Леке. — Такое, милая моя, видишь ли, дело…

«Латентный. Латентность. Латентный период…» — крутилось во мне кольцом магнитофонной ленты, когда я уже стоял под дымящимся душем и драл мочалкой свое немытое без малого месяц тело. Служившая подобно слуге двух господ сразу двум квартирам ванная комната была сегодня согласно расписанию счастливо отдана в распоряжение Ульяна с Ниной, и можно было провести в ней хоть все время, оставшееся до полуночи. Не скажу, что новое, незнакомое прежде слово, самовольно повторявшееся внутри на все лады, нравилось мне. Отнюдь нет. Даже наоборот. У него был вкус желудочной отрыжки. Но вот так в тот день благополучного возвращения в мир с воскрешенным зрением мой лексикон обогатился еще одной языковой единицей. И на этот раз совсем не из криминальной области.

— Сволочь! Подонок! Гад! — кричала Ира. — Спал с какими-то шлюхами, изменял мне! Сколько меня хотели, никому не дала, ему дала — а он на сторону!

Она так кричала, так вкладывалась в свой крик, столько было в нем напора и искренности, что в какой-то миг я и сам почти поверил, что изменял ей.

Мы разговаривали с ней в ее редакторской комнате, сосед за столом напротив отсутствовал, мы могли говорить свободно обо всем, но этот ее крик, проходи кто-нибудь коридором, был бы ему слышен и на значительном удалении от комнаты. И что я должен был делать, кричать так же, как она? Я слышал и неоднократно видел в кино, что в таком состоянии женщину хорошо успокаивает затрещина. Но вот как мне было дать ей эту затрещину? Я никогда не умел бить первым. «Бить человека по лицу я с детства не могу», — это у Высоцкого про меня. Не совсем про меня, но почти. Я могу и по лицу, но только не первым. Я могу ударить только в ответ.

Я взял Иру за запястья и хорошенько встряхнул:

— Замолчи! Хватит! Кто кому изменял — еще надо выяснить! Мог не сообщать тебе — и живи как хочешь. А я весь в белом!

— В белом?! Не сообщать?! Гад! Сволочь! Подонок! Он хотел мне не сообщать!

О, как меняет гнев хорошенькие женские лица. Даже не меняет. Уродует. Сама Медуза горгона во всем своем непередаваемом безобразии ярилась передо мной.

— Не сообщать. Спокойно, — сказал я. — Мне все равно, в любом случае все запрещено. Больше двух килограммов не поднимать, женщины не касаться.

Вот что на нее подействовало не хуже затрещины. Она как споткнулась в своем крике, замерла — и затем, через паузу, произнесла:

— Что ты несешь? Это еще почему?!

В тот миг я внутренне расхохотался. Слететь в одно мгновение с такого фортиссимо до пиано. Задним числом, вспоминая этот момент, я пойму, что, слетев к пиано, Ира призналась в ненатуральности своего гнева. Полагай она в действительности, что всему причиной был я, очень бы ее задело известие о моем ауте!

Но тогда мне подумалось, она переживает за меня. Сочувствует. И я, несмотря на то, что клокотал внутри крутым кипятком, преисполнился к ней за это сочувствие благодарности.

— Чтобы сетчатка снова не отслоилась, — сказал я. — Никаких физических усилий. Жить, как травка.

Выражение, с которым Ира смотрела на меня, уже не напоминало о свирепой героине древнегреческих мифов.

— Ни фига себе! — сказала она. После чего подергала руки, требуя отпустить ее, я отпустил, и она спросила: — А что тебе выписали? Трихопол?

— Какой трихопол? От чего?

— Ну, от трихомоноза.

— А почему ты думаешь, это трихомоноз? Результат анализа будет только завтра.

— Нет, — сказала она с особой правдивостью в голосе. — Я просто предположила.

Эта правдивость голоса выдала ее с головой.

— Ирка! — вырвалось у меня. — А ведь это ты!

— Что я? — произнесла она со строгостью.

— Ты! Это ты! Ты мне изменяла. Ты причина всему!

Она помолчала, глядя мне в глаза все с той же усиленной строгостью.

— Нет, это не я, — проговорила она наконец. — Значит, Ларка недолечилась. Кретинка! Кретинка, какая кретинка!

— Если ты знала, что это она, что же ты так на меня набросилась? — не смог я удержать себя от упрека.

— Потому что забыла о ней. Ты с ней после того, на Новый год, больше ничего?