Солнце сияло

Странное дело: ответить на этот вопрос было сложнее, чем тогда, в новогоднюю ночь, поменять одну на другую.

— Я тебе уже все сказал, делай выводы, — нашелся я, как вывернуться.

— Значит, подарочек на Новый год. Кретинка, ох, кретинка! Но виноват ты! Не трахнулся бы с ней в первый раз, не было бы второго!

У меня не имелось никаких козырей на руках, чтобы отбиться. Правда тот козырный туз, который не побить ничем.

Поэтому я сказал со всей грубостью, на которую только вообще способен:

— А тебя никто не просил трахаться со мной дальше! Сама захотела.

— Это не снимает с тебя вины!

— А ты, прежде чем групповуху устраивать, должна была выяснить, долечилась она, не долечилась!

— Все равно виноват!

— Дура! — вырвалось теперь у меня.

— Это точно. Что связалась с тобой!

— Давай разбежимся, — в подхват ее слов произнес я. — Ты налево, я направо.

— Давай, — так же в подхват отозвалась она. — Налево и направо.

— Пока! — Я повернулся и, как это говорится, решительно направил свои стопы к двери.

Ира меня не окликнула.

Дверь за мною закрылась, и я все с той же стремительной решительностью двинулся по коридору — словно впереди у меня была ясная, определенная цель, важное, судьбоносное дело, которым предстояло безотлагательно заняться.

В тот день, я считаю, если сравнивать с армией, закончился срок моей карантинной жизни в Москве. Курс молодого бойца был пройден, присяга принята, началась жизнь по уставу. Москва безжалостно крестила меня огнем и мечом, я выжил, но отныне должен был носить на себе знаки ее крещения до конца дней.

Наверное, все это излишне высокопарно, но ей же богу, иногда высокопарность — это единственно верный способ выразить свои мысли и чувства.

Глава восьмая

Первые недели две после того, как мы с Ирой разбежались, плохо было хоть сунь голову в духовку. Оказывается, мы проросли за это время друг в друга, схватились узлами.

Но беличье колесо каждодневных забот — великая вещь. Панацея от всего и вся.

Мне нужно было найти жилье, и я каждый день делал десять, двадцать, тридцать звонков, ездил смотреть квартиры, случалось, по две и по три в день — все не подходило; помимо поисков жилья, глотая желтенькие таблетки трихопола, я через день мотался на Сухаревку к своей благожелательной гиппократше получить необходимую порцию лечебных процедур; и пришлось посетить родную глазную больницу на задах Тверской. А кроме того, я работал, и нужно было быть в постоянном контакте с Борей Сорокой — не просто работать, но и зарабатывать деньги. И вот, отмахав в своем колесе какое-то, не знаю уж сколько, количество стремительных оборотов, сняв наконец квартиру, благополучно закончив путешествовать на Сухаревскую, дав в эфир три материала и срубив через Борю Сороку очередную порцию капусты с изображением американских президентов, я обнаружил, что можно дышать и крутить головой по сторонам.

В теплый апрельский вечер накануне красного Дня международной солидарности трудящихся я сидел на облезлой кухне давно не ремонтированной однокомнатной квартиры, снятой мной за сто двадцать баксов в месяц на проезде Шокальского в северной части Москвы. Кухня была душно выкрашена до самого потолка зеленой масляной краской и, залитая багровым закатным солнцем, плавилась в сюрреалистическом болотно-рыжем огне. Под локтями у меня был складной кухонный стол с порезанной ножом столешницей, на нем стояли уже пустая наполовину литровая бутылка спирта «Roуal», несколько бутылок минеральной воды неизвестного происхождения, лежала на щербатых тарелках, доставшихся мне в пользование вместе с прочей кухонной утварью, всякая скорая магазинная закуска — грубо накромсанные ножом колбаса и соленые огурцы, небрежно вываленные из вспоротых банок минтай в томатном соусе, квашеная капуста, маринованный перец, — а за столом, составляя мне компанию, сидели Николай-оператор и мой новый знакомый — Юра Садок, музыкальный редактор с другого канала, Садовников по фамилии, но никто его фамилии полностью не произносил, он был Садок, и все.