Солнце сияло

Лариса с Арнольдом переглянулись. Три тысячи – такая сумма, похоже, была изрядна и для сознания хитроумной Лисы Патрикеевны. А может быть, это только так мне показалось. Может быть, они были готовы и куда к более значительной сумме.

Как бы то ни было, десять минут спустя нежданно-негаданно мой карман отягчился тридцатью хрусткими купюрами с изображением Франклина. В обмен Лариса с Арнольдом кроме расписки в получении мной денег обрели бумагу, где я сообщал миру, что авторство песни «Телефонная ностальгия» принадлежит А. Везунову и я не имею к нему по этому поводу никаких претензий. «Телефонная ностальгия» – так в версии Арнольда называлось то мое сочинение, написанное в кайфе предармейской поры, что он у меня позаимствовал.

Провожать меня к входной двери пошла одна Лариса. Последний глоток кофе я сделал уже на пороге и отдал ей чашку.

– Удивительно он у тебя бездарен, – не смог я отказать себе в удовольствии сказать ей об Арнольде то, что думал. – Ты с ним не выбьешься. Не он тебе для карьеры нужен.

Лариса повела бровями и усмехнулась.

– Откуда ты знаешь, кто мне нужен. Не волнуйся. Не он же моим промоушеном занимается. У него своя задача.

Это снова был голос Лисы Патрикеевны. Мерзни-мерзни, волчий хвост, явственно прозвучало в нем. Только роль несчастного волка была на самом деле уготована совсем не мне.

Выйдя из дома Ларисы и Арнольда, я пошел не в сторону метро, что было бы естественно и логично, а в глубь паутины арбатских улиц и переулков – без всякой цели и намерения выйти куда-то, просто куда повели ноги. К метро – это значило включить себя в жизнь, подсоединиться к ней, подобно тому, как подсоединяет себя к электрической линии поднятым пантографом трамвай, а мне нужно было выпасть из жизни, сойти с ее рельсов. Мне нужно было послушать себя, вернее – прослушать, как прослушивают фонендоскопом легкие на предмет всяких чужеродных шумов и хрипов. День был все тот же: солнечный, теплый, умиротворенно прозрачный – как и тогда, когда я стоял на балконе и расслабленно впитывал в себя слабый запах прелого листа, которым был пронизан звенящий от собственной чистоты воздух, – но что-то изменилось во мне. Что-то во мне было не то. Не так, не по-обычному, не как всегда. Какие-то шумы и хрипы, которых я прежде в себе не чувствовал. По крайней мере, в последние годы.

Я был преисполнен странного ликования. Каким-то образом оно было связано с тем, что произошло в квартире, откуда я только что вышел. Но причиной ему была вовсе не эта вырванная в обмен на отмороженный хвост рыба в виде американской зелени. Если бы до того я был совершенно пуст – и вот полный карман, тогда бы да, тогда можно думать, что причина всему деньги, но я только что получил расчет за клип, и тремя тысячами больше, тремя меньше – это судьбоносного значения для меня не имело.

Я прошел Большим Афанасьевским переулком до Сивцева вражка, свернул на него и, дойдя до Староконюшенного, повернул налево. Пройдя Гагаринским до Большого Власьевского, я вновь повернул налево, вильнул Большим Могольцевским на Большой Левшинский, попал в Чистый переулок, и тот вывел меня на Пречистенку, еще на моей памяти носившую название Кропоткинской. По Пречистенке, отражая тихое осеннее солнце лаком корпусов, катились лавины машин, я поторопился пересечь ее, углубившись в Сеченовский переулок, вышел им на Остоженку (недавнюю Метростроевскую), так же, как и Пречистенка, струившуюся бликующими потоками машин, поднялся по ней до Зачатьевских переулков и вышел Первым Зачатьевским к набережной Москвы-реки. Фантастический столп Петра Великого посередине ее фарватера еще не стоял; я оперся о гранитный парапет, глядя на строения противоположного берега, похожие на пакгаузы, – от воды снизу веяло прохладой, тянуло волглым ароматом тины, и тут я услышал в себе музыку. Чего не случалось со мной с предармейской поры.

Наверное, она звучала во мне уже некоторое время, но услышал ее я только сейчас. Это была не чья-то, это была моя музыка. Она возникала где-то внутри меня и рвалась наружу, пробивалась из глубины на свет: толкалась во мне, ворочалась – наверное, так ребенок толкается и ворочается в чреве матери. Украв у меня мелодию и запустив ее с телевизионных экранов в мир, Лариса с Арнольдом распечатали во мне некий молчавший ключ, – и оттуда ударило. Я был в бешенстве от учиненной ими подлости, но, втайне от самого себя, был и горд, что они сперли у меня эту мелодию. Не имеющее цены не крадут.

Но музыка, что звучала во мне, могла и исчезнуть. Так уже случалось, я имел такой опыт. Пока она была ясна и отчетлива, ее следовало записать.