Солнце сияло

Долли-Наташа вовсю готовилась к выходу на московские площадки. Ловец нанял ей преподавателя по вокалу, преподавателя по сценическому движению, сценографа, который ставил ей отдельно каждую песню. Жить она пожелала отдельно от него, и он снял для нее двухкомнатную квартиру на Большой Дорогомиловской, неподалеку от Киевского вокзала, захотеть – до Нового Арбата двадцать минут пешком через Москву-реку, но Долли-Наташа, когда Ловец не мог привезти ее сам, прибывала на студию исключительно на машине. «Прошла бы ножками, на Москву бы посмотрела», – подшучивал я над ней, когда мне случалось быть в студии – а она взлетала наверх и, разгоряченно отдувая со лба прядь волос, бросала в пространство перед собой: «Ой, выскочите, заплатите кто-нибудь за меня. А то опять мелких денег нет». Выскакивал платить за нее, как правило, охранник с ресепшена, а сама Долли-Наташа удовлетворенно взглядывала на меня и, понизив голос, неизменно отвечала: «Звезда, Санечка, ножками не ходит». С Ловцом мы были на вы, с нею, едва не с той, первой встречи, на ты.

Как собирался, Ловец купил для нее несколько песен у композиторов, чьи имена полагалось иметь в своем репертуаре каждому исполнителю, замыслившему вскарабкаться в шоу-бизнесе достаточно высоко. Песни были так себе, третий сорт, явные отходы производства, не востребованные другими, и Ловец требовал, не слезал с меня: «Шлягер! Хит! Парочку хитов! У тебя же были такие!» Я растолковывал ему, что никто не может предвидеть, что станет хитом, а что нет, это все равно как попасть в нерв, целься – не получится, только случайно, но на самом деле, при всей правде моих слов, в них было лукавство: я действительно придерживал лучшее. Во всяком случае, то, что мне казалось таким. Мне не хотелось давать ей лучшее, мне было жалко. Словно я сам же и не был заинтересован в ее успехе: от ее успеха зависел успех мой. Я понимал, что поступаю, как идиот, и ничего не мог поделать с собой. Не мог пересилить себя. Она не возбуждала меня, не вдохновляла. Она возбуждала и вдохновляла Ловца.

Сколачивать группу для Долли-Наташи мне помогал Вадик. Не знаю почему, но он рассорился со своей командой, в которой отыграл бас-гитаристом едва не десяток лет, оказался не у дел, и это обернулось для меня удачей. Все же знакомств среди музыкантов мне недоставало, а у него – легче перечислить, кого он не знал. Вадик живо пригнал на прослушивание целый полк клавишников, гитаристов, ударников, осталось только выбирать и решать, кто будет лучше в ансамбле.

Но, видимо, то, что он участвовал в наборе группы, повернуло в голове у Вадика некий винт, который заведовал у него самомнением, и Вадик стал считать себя кем-то большим, чем просто бас-гитарист, он стал мнить себя кем-то вроде отца-основателя, лидера группы, ее главы. У него появилась манера на всех покрикивать, всех наставлять, предъявлять претензии – кто как играет, он мог во время репетиции прервать игру и заорать, на того же, скажем, клавишника: «Ты как ритм держишь?! Ты что его таскаешь туда-сюда? Тебе джины яйца жмут?! Скинь джины! В трусах тебе легче будет!» Сила – замена права: сначала все огрызались, поругивались с ним, а потом приняли его позицию отца-основателя как данность, смирились с ней, стали выслушивать его и даже оправдываться: «Вадик, сейчас все нормально попрет. Я тут замешкался, в самом деле. случайно». – «Замешкался он! – не удовольствовавшись таким оправданием, продолжал разоряться Вадик. – На бабе за-мешкивайся, ей это приятно будет, а тут ритм руби и на яйца свои – ноль внимания!»

Долли-Наташу он обходил своим вниманием отца-основателя до одного августовского дня накануне осени.

В тот день, показалось, лето закончилось. Пришел совершенно осенний холод, обложенное облаками небо высеяло и развесило в воздухе паутинную сетку мороси, и все довершил ветер, продиравший улицы свистящим обжигающим наждаком. К осени сознание не было готово ни у кого, все, выходя из дома, оделись еще по-летнему и, пока добрались до студии, продрогли до костей. Чтобы согреться, пришлось употребить испытанный способ в пятьдесят грамм, однако где пятьдесят, там и больше, и Вадик, возможно, довольно изрядно превысил норму. Репетиции давно было пора начаться, но Долли-Наташа запаздывала. Она нередко запаздывала, хотя нынче ее задержка побила уже все рекорды. Ее ждали – а она все не появлялась. Это был как раз тот случай, когда Ловец не мог доставить ее на своей «вольво»; понятно, что, выйдя из дома, она должна была поймать машину, но у нее там, на Большой Дорогомиловской, что, возникла автомобильная аномалия, ни одной тачки в окрестности? Насчет этой аномалии все, ожидая Долли-Наташу, и упражнялись в острословии.

Наконец Долли-Наташа появилась. Возникла около стойки ресепшена и, отводя с лица набухшую влагой прядь волос, как и обычно, произнесла в пространство перед собой:

– Ой, мальчики, спуститесь кто-нибудь, заплатите за машину. А то у меня совсем мелких денег нет.