Солнце сияло

Но я не знал, что сказать Ловцу. Мне нечем было его порадовать. Недурна-то она была недурна, но как певица совсем не фонтан. Совсем даже не фонтан. Фиговенький у нее был голосок. Щупленький, без глубины, мелкий, как лужица. Конечно, почти наверняка все это, что неслось из динамиков, была фанера, но, с другой-то стороны, это даже и лучше, что фанера: записано в спокойной обстановке студии, отобрано лучшее, склеено из десятков треков, звук обработан; фанера – это в некотором смысле фасад голоса, его парадная сторона.

Улетать мне, впрочем, нужно было только наутро. И до встречи с Ловцом оставались еще почти сутки.

Утро вечера мудренее, решил я, шагая остывающей после дневного жара опустелой улицей к себе в гостиницу. В светящемся аквариуме гастронома на углу торговали свежевыпеченными слоеными пирожками с грибами и капустой, я купил себе два таких, два таких, пакет молока – и этим, вернувшись в номер, поужинал.

Глава восемнадцатая

Вновь и вновь думая сейчас о том, почему я сказал Ловцу, что его гёрл – это само чудо и Вишневская с Архиповой, вкупе с Монтсеррат Кабалье, рядом с ней отдыхают, я не могу освободиться от чувства, что, не скажи я ему этого, все бы могло произойти по-другому, и я бы сейчас был совладельцем успешного рекламного агентства – хозяином, барином, сам себе голова – и, очень может быть, автором парочки лицензионных дисков. Но вместе с тем я прекрасно осознаю, что, скажи я Ловцу правду, он бы мне не поверил. Он хотел услышать от меня слова восторга, и он их услышал. Я потрафил его желанию, подыграл ему. Отчетливо понимая при этом, что она не потянет, никакие вершины ей не светят. Правда, так же прекрасно я понимал, что таланты ее не играют особой роли; деньги, они решат все. Вывезут, вытянут, дадут место в рейтингах, пробьют на лучшие площадки, а уж там расходы автоматом обернутся доходами.

Да, конечно, вид Ловца, пускающего слюни на подбородок, доставил мне удовольствие – все же ощущение могущества, которое я испытал, несравнимо ни с чем, каждый человек стремится к нему, пусть даже не отдает себе в том отчета, пусть даже не признается в том под пыткой, – но нет, все-таки мне уже было не двадцать лет, чтобы лгать, упиваясь самой ложью. Своим понтярством – так будет вернее. Я счел, что эта история с гёрл меня не касается, – вот почему я солгал Ловцу. Я решил, пусть он насладится своей Долли-Наташей в полной мере. Пусть в конце концов разочаруется в ней, но перед тем вкусив с нею всю полноту счастья, на которое рассчитывает. Так я думал. Вот что было в сердцевине моей лжи. Я хотел сделать ему хорошо. Я желал ему добра. Я полагал, что своим понтярством украшу его жизнь.

Долли-Наташа появилась в Москве недели через две после моего возвращения из Томска. Это произошло сразу после празднования дня Победы – помню звонок Ловца, его голос, в котором отзванивают литавры: «Приезжайте, пожалуйста. Прямо сейчас. Очень прошу», – и вот я около дверей его магазина на Новом Арбате, поднимаюсь к нему на второй этаж, миную ресепшен, рабочие в зале ворочают мебельных бегемотов, волокут их к черному ходу, и он в своем выгороженном кабинете встает мне навстречу с одного из кресел: «Очень рад, что вы пришли. Познакомьтесь», – а на гиппопотаме дивана, посередине его, но с таким видом, что рядом с ней больше ни для кого нет места, – она, томская Одри Хепбёрн с козьими глазами.

– Что это у вас там делается? – спрашиваю я Ловца, кивая в сторону зала, где рабочие таскают к черному выходу мебель, когда мы с Долли-Наташей представлены друг другу, обмен верительными грамотами завершен и можно перейти к дипломатическим будням.

– Вот ради этого я вас и позвал, – говорит мне Ловец. – Съезжают ребята.

– Съезжают?! – не сдержавшись, восклицаю я.

– Решили, – иронически разводит он руками.

И в этом его единственном слове все: и его прошлые сомнения, которые отринуты прочь, и радость разрешения от них, и горделивое довольство собой.

– Что, – спрашиваю я, – студию, значит, будете делать? Он молча подтверждает движением головы: точно – и потом указывает на Долли-Наташу:

– Сделаем – начинаем запись сольника. Не против?

– А почему я могу быть против? – Вопрос Ловца меня удивляет.

– В самом деле нет? – спрашивает он.

Теперь, наконец, я чувствую в его вопросе второе дно. Но не могу пока догадаться, что оно, собственно, скрывает.

– Хотите меня привлечь? – наобум Лазаря спрашиваю я.

– Естественно. – Он снова разводит руками. – Ее сольник, ваша музыка. Ну, в основном ваша. Должны, конечно, и другие имена быть. Наташа на этот счет своими соображениями еще поделится. Что? – он, видимо, замечает у меня на лице растерянность. – Вы же хотели свой диск? Вот, считай, он вам и будет. А там и полностью ваш, какой захотите, выпустим.

– Так неожиданно, Сергей, – бормочу я, понимая, что уже все – я влип, влип, как муха в мед, и мне уже не вырваться.

Во-первых, я не могу отказать Ловцу; во-вторых, я не в состоянии противиться самому себе. Соблазн невелик, соблазн непомерен.