Солнце сияло

Я вошел, закрыл за собой дверь и остановился у порога. Конёв, не меняя позы, с упертыми в бока руками, продолжал стоять посередине кабинета, глядел на меня и тоже молчал. И так эта гоголевская мизансцена длилась, длилась; прошло полминуты, не меньше, – никто из нас троих не нарушал ее.

Я полагал, это в конце концов будет сделано Терентьевым. Но нет, это сделал Конёв.

– Ну чего ты там встал. Проходи, – сказал он, отнимая руку от бедра и указывая мне на стул около стола совещаний.

Меня сразу насторожило, что первым заговорил он, а не Терентьев. Но если бы и не насторожило. Вся разница была бы в силе удара. А так – будто вылетела пробка из шампанского, рванули снизу пузырьки углекислого газа, и я, как всегда в предчувствии близкой опасности, ощутил в себе веселую, кружащую голову шампанскую легкость.

– Прохожу! – отозвался я. Тотчас вспоминая, что тогда, год назад, в ответ на предложение Терентьева сесть, отозвался точно таким же образом: «Сажусь!» Все, все было как тогда, год назад.

Я сел на стул тут же, с ближайшей стороны стола, сделав лишь несколько шагов вдоль него, а Конёв обошел стол и сел с другой стороны, напротив меня.

И когда мы сели, вновь наступило молчание. И вновь оно длилось добрые полминуты. Однако на этот раз прервал его все же Терентьев.

– Что это? – поднял он со стола перед собой, обратив ко мне лицом, бумажный лист, который я, и не видя в точности, что это, тотчас определил как свою заявку.

– Что? – сделал я тем не менее недоуменный вид.

– Вот это! – потрясая в воздухе листом и тыча в него указательным пальцем другой руки, заорал – нет, не заорал, заблажил – Терентьев. Запыленное зеркало его взгляда словно промылось, и в открывшемся блеске просквозило оскалом свирепой звериной пасти.

– Вы что имеете в виду? – спросил я.

Видит Бог, я не играл в дурачка, а уж тем более не пытался выкрутиться – как я мог выкрутиться? – я просто не знал, как себя вести, что говорить. Я ожидал этого разговора, был готов к нему, но готов лишь как к факту, а к своему участию в нем – нет, ничуть. Дальше выхода интервью в эфир голова у меня не хотела думать. Не хотела, не могла, отказывалась. Вот граница, и все, что за нею, – тьма и мгла.

– Что я имею в виду, а? – переведя взгляд на Конёва и обращаясь к нему, провопил Терентьев. – Ну-ка скажи ему! Ну-ка скажи, что он на это?!

Конёв сделал странное, какого я никогда не видел унего, вращательное движение губами. Он вытянул их вперед подобно клюву и быстро провернул несколько раз, описывая окружность. Как если бы заводил пружину у механического будильника. Или переводил стрелки.

– Андрей Владленович не подписывал этой заявки, – так же быстро, как прокрутил губами, сказал он затем, впервые на моей памяти называя Терентьева по имени-отчеству. – Это поддельная заявка. Подпись Андрея Владленовича на ней подделана!

Я пожал плечами:

– А я разве утверждал другое?

– Но тогда ты, предлагая мне интервью, должен был поставить меня об этом в известность!

Теперь, задним числом, я понимаю, что не мог требовать от него какой бы то ни было поддержки во всей этой авантюре. С какой стати он должен был совать голову в петлю вместе со мной? Но вот то, что сунул, а потом, когда настала пора вылетать табуретке из-под ног, по-скорому вылез и первый поспешил за ту табуретку схватиться, – этого я уже понять не в состоянии. Ты можешь попытаться вытащить из петли свою голову – почему нет? – но не хватайся за табуретку, оставь ее палачу. Или ты тогда хуже, чем палач, ты предатель.

«А я тебя не поставил в известность?» – хотелось мне спросить Конёва, но я, естественно, не произнес ничего такого.

– А вы бы что, подписали мне заявку на интервью с Горбачевым? – вместо того чтобы спросить Конёва, посмотрел я на Терентьева.

– Я?! Подписал?! – взревел Терентьев. – Кол бы я тебе в задницу подписал! И чтоб ты гнил на нем трое суток!

– Ну вот, а теперь его интервью существует в природе, – сказал я с такой интонацией, словно именно этого – чтобы интервью Горбачева появилось в эфире – Терентьев и хотел больше всего на свете.

– Где?! Где оно?! Где? – завопил Терентьев. – Нет его! Не было! Ни минуты, ни двадцати! Размагничено! Все размагничено! И твои исходники размагничены! Пусто там, одни полосы! Не было ничего, никакого интервью, понятно тебе?! Понял ты, щенок щербатый?!

Если бы он не обозвал меня, удержался бы и я. И, кто знает, может быть, и по сю пору так бы все и бегал подставкой для микрофона. Но он решил оскорбить меня, а этого уже я снести не мог. Тем более это было оскорбительно, что почему-то ему пришло в голову назвать меня щербатым. А уж каким-каким, но щербатым я не был. Он, почувствовал я в тот миг, обзывая, еще и оболгал меня. И моя работа! Мог бы он не уничтожать хотя бы исходники, сохранить в архиве. Нет, ему нужно было обезопасить себя так, чтобы никаких следов, чтобы и следа следов не осталось; иди доказывай, что в двенадцать ночи что-то там выходило в эфир, чему выходить было не положено. Никаких свидетельств тому!