Солнце сияло

– Понимаете, Саша, – говорил Горбачев, обращаясь ко мне так, словно мы были давно и хорошо с ним знакомы, почему он и решил доверить моей персоне самые свои сокровенные мысли. – Видите ли, Саша…

Он так изголодался по возможности публичного высказывания, что из него било, как из неукротимого исландского гейзера. Впрочем, почему гейзера. Это было вулканическое извержение – столб огня, поток лавы, раскаленные каменные бомбы, летящие в небо.

Если я не упомяну о том, что мне было лестно сидеть напротив него, видеть его так близко – рядом! – разговаривать с ним и слышать его обращение ко мне: «Саша!», картина того интервью будет неполной и искаженной. Мне было ужасно лестно, жутко лестно. Я буквально плавился от тщеславного счастья. Словно и в самом деле стоял у жерла извергающегося вулкана. Кто бы и что сейчас ни говорил, но я считаю и, четвертуйте меня, с того не сойду: следующее историческое лицо двадцатого века в России по крупности за Сталиным – это Горбачев.

У Конёва, когда я дал ему кассету с отмонтированным интервью и сказал, что это, маленькие его кабаньи глазки, которым, казалось, невозможно стать большими, сделались, как два блюдца:

– Как это? Каким образом? Вот сенсация так сенсация! Золотой пробы. Как ты сумел?

Он имел в виду, как я сумел выбить согласие Терентьева на интервью. Мысль о том, что я сделал это без всякого разрешения «хмыря советского периода», даже не пришла ему в голову.

Но я не мог не открыть ему правды. Использовать его втемную – это было бы подло. Я не имел никакого права подставлять его. Он должен был знать истинное происхождение кассеты. Я сумел получить бригаду и взял интервью, а ответственность за эфир нес все же он. И никто, кроме него.

– Да хмырь советского периода и понятия не имеет, – сказал я.

– Как? – изумился Конёв.

Я все рассказал ему. Конёв, слушая меня, хохотал и бил руками по ляжкам. Лежащая на спине скобка его рта выгибалась так, что углы губ готовы, казалось, были сомкнуться вверху.

– Ты дал! Ты врезал! Катанул его! – приговаривал он. – Молодец, ну молодец! Прямо за хмыря сейчас можешь расписываться?!

– Комар носа не подточит, – не удержался я от похвальбы.

– А что, не подточит. Вполне можно давать в эфир. – Конёва разобрало, он завелся, глазки его сверкали предвкушением удовольствия вставить хмырю советского периода. – Подпись его есть, все путем. Я что, я получил – мое дело крутануть на всю отчизну. А он потом пусть с нами разбирается. Крутанем, кашу сварим, а уж там разбираться. Задним-то числом что! Задним числом – это задним числом.

– Да, а что задним-то числом, – радостно вторил я Конёву. – И отвечу, что мне. Задним-то числом! – Мне казалось, главное – чтобы прошло в эфир, а там уже все станет несущественно, дело сделано – и взятки гладки. А вероятней всего, я и не заглядывал дальше этой черты – эфира. Просто не в состоянии был ничего там увидеть. – Задним числом – это задним числом, все равно что кулаками после драки махать.

Однако, отхохотавшись, отстучавшись по ляжкам, напредставляв себе растерянную, перепуганную физиономию обосравшегося Терентьева, Конёв пошел на попятный:

– Но вот что, знаешь, по зрелому размышлению. Сразу все двадцать минут давать нельзя. Мигом снесут голову. До конца докрутить не дадут, оборвут на полуслове. А хочется им всем фитиль вставить. Поджарить их до хрустящей корочки. Давай так: завтра я ночные новости веду, в ноль-ноль часов ноль-ноль минут, дадим одну минуту. Поставим перед фактом. А одна минута пройдет – никто и ахнуть не успеет. Коробочка распечатана – делать нечего, там и все интервью прохиляет.

Я поуговаривал его еще и согласился. У меня не имелось другого варианта, кроме Конёва. Интервью я сделал, а дать его в эфир – это уже было не в моей воле, как ни исхитряйся.

Я отмонтировал одну минуту, с первой секунды до последней состоящей только из «говорящей головы» Горбачева, и отдал Конёву. От Горбачева мне уже названивали. Когда? – трепетал помощник. За его голосом я слышал интонацию самого героя моего интервью. Я теперь очень хорошо чувствовал его интонации.

– Одну минуту? – изумился Горбачев голосом своего помощника, когда, наконец, я смог ответить – когда.

О, как он давил на меня, требуя полноформатного интервью. И что за бред я нес, объясняя ему, почему одна минута лучше, чем двадцать! И как сумел удержать его от звонка «руководству», который – случись он – гарантированно загубил бы всю комбинацию? «Нет, а что вы так не хотите, чтобы мы звонили им? – донимал меня Горбачев в лице своего неукротимого помощника. – Чего вы так боитесь?!»

Знали бы они, чего я боюсь. Они же не имели понятия, как я взял интервью. Они ведь полагали, что благословение на него получено на самом телевизионном «верху» и я, в принципе, всего лишь выполнял полученное задание.