Солнце сияло

Этот мой двенадцатиминутный юмористический блок пользовался таким успехом, что его повторили на старый Новый год, а потом еще раза два, – во всяком случае, я сам, включив телевизор, поймал его хвост в Международный женский день 8 марта. Там только, где получилось, вырезали упоминания о Новом годе. Что ж, имели право. Наверное, раз давали на 8 марта, и должны были вырезать. Но сделали это топорно, да еще таким тупым топором – нарубили полный лес щепок, и меня, когда я смотрел, что они нарубили, так и корежило. Все же это было мое детище.

Впрочем, моим оно было гораздо меньше, чем не моим. Я был уже простым зрителем, не имеющим никакого отношения к продукту . У меня уже не было никаких авторских прав. Можно сказать, меня вообще не было , раз я больше не принадлежал к стакановскому сообществу. Стакановское сообщество – это, по сути, муравьиная куча, со всеми законами кучи; муравей, исторгнутый из нее, – чужак и враг.

Сожалел ли я когда о том, что был исторгнут из кучи? Сказавши «нет», я солгу. Представьте себе муравья, который, кроме как в этой куче, не знает иных способов жить.

Но о чем я никогда не жалел – это о том, что снял то интервью. Я и сейчас не возьмусь объяснить, почему сделал его. Но главное, вернись все назад, я сделал бы его и сейчас.

Вот о чем я действительно жалею – до ненависти к себе, потому что вся вина на мне и ни на кого не переложить, – это о том, что все у нас так по-дурацки вышло с Ловцом. Конечно, думая о Ловце и о той гёрл, на которой он свихнулся, я неизбежно слышу внутри голос, убеждающий меня, что я получил тогда такой кайф – ни с чем не сравнить, что кайф все оправдал, что за мгновение кайфа можно отдать жизнь – ну, и прочее, прочее, много чего можно наплести себе в утешение, – но на самом-то деле, чего бы я не дал, чтобы у нас с Ловцом не произошло того, что произошло.

Разве что я не люблю сослагательного наклонения и поэтому отнюдь не склонен к терзаниям из-за своего прошлого. «Чего бы не дал» – что это в конце концов, кроме как красивая фигура речи? Что произошло, то произошло, – это твой груз, который у тебя на горбу навечно, ну и тащи его.

А Горбачев еще и несколько лет спустя, вспоминая ту пору после расстрела Белого дома, говорил, что за интервью с ним журналистов выгоняли с работы. Это он имел в виду мою скромную персону. Больше ни одного интервью с ним нигде не появилось. Мое было единственным.

Глава десятая

– Здравствуй, Саша. Как жизнь? – произнес мужской голос ответом на мое «слушаю», когда я снял трубку с зазвонившего телефона.

Голос был незнакомый. С литыми властными интонациями, голос человека, держащего вожжи жизни в своих руках и направляющего ее туда, куда ему нужно. И в его фамильярном обращении ко мне на ты звучало непререкаемое право на подобное обращение.

– Да, добрый день, – проговорил я, в свою очередь, с интонацией выжидания и сдержанности, не выдавая прямо, что не узнал звонившего, но и не показывая вместе с тем, что не понимаю, с кем говорю.

– А как жизнь, на это ответить нечего? – сказал голос.

– Жизнь… а что жизнь. Жизнь, она… – начал я, желая потянуть время, чтобы понять, кто бы это мог быть, и не в состоянии подставить на место голоса реального человека.

– Так-так, – рассыпал благодушный смешок властный голос. – Где твой быстрый журналистский ум, Саша?

Это был Фамусов, Ирин отец. Что за комиссия, создатель. «Чувствую быстрый журналистский ум», – бросил он мне тогда, на встрече прошлого Нового года у него дома.

– А я, Ярослав Витальевич, журналистикой больше не занимаюсь, – с удовольствием демонстрируя ему свое узнавание, парировал я.

– Слыхали-слыхали, – с тем же благодушным смешком отозвался Фамусов. Что-что, а вот журналистская тема меня на самом деле ничуть не колышет и не грузи меня ею, прозвучало в этом его смешке. – Так как жизнь, спрашиваю? – повторил он.

– Живем, – коротко сказал я.

Как ни велико было мое удовлетворение, что, ни разу прежде не имев с ним телефонного разговора, я смог подтвердить Фамусову давнее впечатление о себе, расшифровав его всего лишь по одной фразе, сильнее всего во мне была настороженность: что ему нужно от меня? Что-то ему, разумеется, было нужно.

– А чем занимаемся? – спросил Фамусов.

Вот это уже было погорячее. На мгновение я преисполнился благости: он собирается позвать меня обратно на телевидение! Но нет, этого не могло быть. Моя история была ему прекрасно известна, и недаром же он совершенно недвусмысленно дал мне понять своей интонацией, что обсуждать со мной проблему моей журналистской карьеры не собирается.

– Чем занимаемся, – ответил я. – Работаю. В институте учусь.