Солонго. Тайна пропавшей экспедиции

— Интересно. Ты боишься умереть?

— Не знаю. Не думал об этом.

— И любишь своих родителей?

Юноша нахмурился. Ему не нравились подобные вопросы. Если бы монгол задал их ему ещё день назад, он бы пожал плечами и не стал бы ничего говорить, а сейчас отчего-то казалось важным ответить — честно, без утайки. Артём не понимал, откуда взялось это чувство.

— Люблю. У нас не всё так просто. Папа бывает всяким… Он… Не знаю… Дедушка говорил, что жизнь терпит противоречия. Можно любить кого-то и сторониться одновременно.

— У тебя был мудрый дед, — кивнул Джамбул.

— Не все узлы нужно развязывать, — продолжал Артём. — А то всю жизнь будешь только и делать, что возиться с этими узлами. Как те друзья Баира, с оленьими рогами.

— Это тоже сказал Виктор Каюмович?

— Да. Ну, без рогов, конечно.

— А ты?

— Я сказал, что не понимаю этого. Что, наверное, пойму, когда подрасту. Мама мне всегда так говорит.

— А дедушка?

— Дедушка сказал, что это глупости. Что я и так всё понимаю, только по-своему. А когда подрасту, это уже буду не я. Это уже будет кто-то другой. А зачем сейчас думать о проблемах другого человека — того, кем я стану? Нужно думать о своих проблемах. Они мне ближе.

Джамбул, вздохнув, кивнул. Солонго, притаившись, смотрела на Артёма. Её глаза сейчас наполнились тяжёлой синевой. Чёрная косичка змеиным кольцом пряталась в капюшоне мокрого балахона. В густых карминовых отсветах костра округлое лицо девушки казалось неестественно красивым, будто отлитым из пластика. Узкие полосы губ, сжатые в полуулыбке. Прямой, ясный взгляд. Тонкие пальцы, которыми она поправляла выбившиеся на лоб прядки. По-звериному уютная, нежная Солонго. Юноша вспомнил, как она прижималась к нему в спальнике — в ту ночь, когда они только задумали побег, — и ему стало легко, просторно, словно он шагнул из душной городской квартиры в предрассветную таёжную степь. И в этом просторе была мягкая грусть.

— Наверное, так же и со смертью. Живу сейчас я. А умирать будет кто-то другой.

— Значит, и бояться нечего? — улыбнулся монгол.

— Наверное. Послушайте… — Артём помедлил. — Зачем вам статуэтка?

— Эта? — Джамбул достал из-за пазухи нефритового кубулгата.

— Она моя, — кивнул юноша.

— Твоя?

— Да. Осталась мне от дедушки. На память. Вы поймите…

— Ты прав. Она твоя. — Монгол протянул статуэтку Артёму.

Юноша хотел ещё спросить, что в ней особенного, что означают узоры на её голове и лапах, но при очередной вспышке зарева вскочил на ноги — на переправе чёрными изваяниями стояли всадники. Нагибины!

— Бежим!

Река с другой стороны острова поднялась так высоко, что самостоятельно ни Артём, ни Солонго не смогли бы через неё перебраться. Быть может, и монгола, несмотря на его силу, смыло бы стремниной, но ребята забрались ему на плечи. Сели вполоборота. Обнялись сами, обхватили шею Джамбула и так сделали его ещё тяжелее. Опираясь на шест из тонкой сосенки, выставляя его против течения, он медленными шагами прошёл брод; добравшись до берега, повалился на колени. Солонго и Артём покатились кубарем по лужам. Смеясь, вскочили на ноги и побежали к сидевшим неподалёку Переваловым и Тюрину.

Два зверёныша — взъерошенные, мокрые, шальные, — они, забыв усталость, в порыве озорства принялись бегать друг за другом, саля в плечо, толкаясь, опять падая на землю, со смехом перебрасываясь комками грязи. Артём норовил поймать Солонго, покрепче обхватить её, прижать к себе, чтобы вновь ощутить близость упругого худого тела, но девушка всякий раз увёртывалась, раззадоривала юношу, кривляясь и показывая ему язык. Артём наконец запыхался и должен был присесть — и только сейчас заметил, с каким удивлением на него смотрят родители. Им такие забавы казались здесь неуместными. Танцевать на краю пропасти. Веселиться у порога смерти.

Монгол едва уговорил беглецов спуститься по берегу на несколько километров, чтобы отыскать хоть какое-то укрытие. Уставшие от нескончаемого преследования, они шли медленно, а когда Джамбул объявил ночёвку, попадали на землю.

Всюду был холод. Артём лежал на спине и чувствовал, как от земли к пояснице тянет ледяным сквозняком. Закладывал под себя руки, но это не помогало. По телу, будто по воде, расходилась мелкая рябь. Дрожали руки, ноги, живот. Наконец всё сошлось в единую, не прекращающуюся даже во сне дрожь. Артём и не знал, что может так долго и мелко дрожать.

Холод беснующейся ночи. Ветер выкручивал дождь, как пачку тонких, разрезанных на полосы простыней. Сёк наискось, ударял то сверху, то сбоку. Всё холодное, мозглое. Кажется, дождём напиталось всё тело, до самых костей.

Полыхнула зарница, и опять вернулся гром. Горы вокруг осыпа́лись скальными обломками. Они гулко скрежетали под небом, до низины докатывались уже медленными, глухими отзвуками. Невпопад хлестали матовые вспышки. В затишье после грома вызревало шипение дождя.

Казалось, что река давно вышла из берегов и сейчас подмывает стоянку беглецов.

Артём почувствовал, что дрожь в теле чуть уменьшилась. Он и не заметил, как подполз к маме, прижался к ней. Теперь и к нему кто-то прильнул сзади. Так было теплее.