Соловьи

Нестеренко быстро собрался, и они поехали. А поехали они в обход сторожки Аверина, какой-то дальней, кривой дорогой. А на исходе был май, не тот календарный май, который всегда на тринадцать дней вперед против фенологического срока бежит и привязан не к тому, что в природе делается, а к счислению, обозначенному на календарных листках. По полям, дубравам, оврагам, весям шел май фенологический, связанный со сроками и цветения трав, и деятельности птиц, и жизни гадов и животных, тот май, который по календарю уже в июнь перескочил, а на самом деле все оставался маем с недоделанной еще работой своей во всей, во всей природе.

По опушкам, когда подъезжали к лесу, этот май выкидывал уже сочные, еще без белых корзинок цветов разные лесные дудники и анисы, сморил и примял желтые нежные сережки на голенастых баранчиках, выгнал на подсыхающих уже стеблях шишки семян сон-травы, гасил уже яркие солнышки желтого горицвета и всюду уже сыпал раскрывающимися еще робко белыми звездочками богородичной травы.

Когда же близились к полю, видно и там было, как май доделывал свою работу. В полях рожь уже вымахалась высоко и готовилась метать зеленый колос. По ржам уже, как в море, волны бежали, и лошадь, запряженная в телегу, казалось, в них не шла, телега не ехала, а обе они плыли через это плескучее зеленое теплое море. На вспаханных незасеянных местах желтыми коврами сурепка стелилась, еще не белым, а только розовым цветом стеблей обозначались посевы гречихи, а над ними, словно на снизках звенящих стеклянных бусинок, висели то там, то тут трепещущие, живые крестики жаворонков.

Нестеренко то и дело пригибался на своем заднем сиденье, чтобы вглядеться то в поле, то в лес через смотровое стекло между плеч Головачева и шофера, широко, как-то радостно, как говорят, «во все ворота» улыбался тому, что удавалось видеть. Головачев же сидел молча, сурово нахмурив брови, так, словно то, что было за окном машины, его совсем не касалось, ничто там его не тревожило и не могло потревожить.

Поверхностью мозга, зрительной памятью он схватывал и сейчас много. Вот заметил в поле какую-то развалившуюся, должно быть, зимними ветрами раскрытую сараюшку и лениво спросил себя: «Что это такое, зачем здесь сарай?» Но все, что он схватывал взглядом, поверял поверхностью мозга, он тут же и забывал, откладывая невольно в памяти только то, что само в нее влезло, вот как эта сараюшка раскрытая, неведомо кем и для чего поставленная в поле.

Даже когда въехали в лес и свернули к каменоломне, где известняк брали случайно, «колхозным способом» или «в единоличку», когда лес бросил охапки свежести и запахов в машину, Головачев оставался безучастным к тому, что видел и что делали его спутники, и думал: «Ну что там — лес как лес, сейчас для меня важнее, что сказал начальник».

А лес встал по бокам овражистой дороги чистый, вдохновенный, поющий, полный той весенней прелести, которая бывает в нем только в мае. Деревья густо стояли в нем тихо, не шевеля листами, не качая вершинами, и если бы можно было смотреть из машины туда, вверх, пробиваться взглядом через их кроны, к последним сучьям, то можно было бы видеть, как плывут над лесом тугие, белые, чистые кучевые облака, от чистого белого света которых и кукование кукушки, и трель зяблика, и щелканье соловья, и мудреная песенка пересмешника становились здесь, в сени торжественных деревьев, настолько чистыми, прозрачными, цельными, что показалось бы — без них и цветам-то расти здесь незачем.

А май и здесь доделывал свою работу. Буйно, густо гнал он на про́сыри к свету чину лесную, убирал ее всю в синие цветы. Синие кисти чины, привядая, превращались в сине-розовые заросли, от которых веяло запахом ключевой воды и свежим, только что заваренным чаем. Луговины чины лесной сменялись луговинами невзрачной, но ровной, как стол, в своем росте желтоватой сныти, которая кольцами брала в полон зеленые куртины ландышей. Белые фарфоровые чашечки цветов на тонких ножках стояли в высоких зеленых рюмках, и каждая из них была налита до краев настоем прозрачного и тончайшего аромата. Копытень стелил свои ковры словно из лаковых вырезных листьев. Светлой салатной зеленью отдавала у старых, мшистых пней кислица.

Игошин растерялся. Он явно был не в ладу со своей «баранкой» и, улыбаясь, так же как Нестеренко, «во все ворота», жадно глядел на все это лесное великолепие через смотровое стекло, забывая, что машина у него юлит.

Когда доехали до каменоломен, до обрыва, где сразу заметно стало то, как беспорядочно, кустарно берут здесь кое-когда в выходах известняка белый камень, Игошин остановил машину, вышел из нее и пошел как бы за нуждой, собирая в горсть ландыши и нюхая их. А Головачев, выйдя из машины, спросил Нестеренко:

— Здесь?

— Здесь, — отвечал тот. — Надо теперь лезть на гора́. Поверху овраг еще обойти надо.