Сотник

Дверь с треском распахнулась так, что стоящие возле нее отрок с урядником чуть не кубарем полетели в стороны. Урядник со всего маха вписался в стену, а его подчиненный рухнул Мишке под ноги. Слава богу, выучка не подвела — молодой сотник легко ушел в сторону, поддержал падающее тело, не давая парню расшибиться, и перехватил выпавший из рук того самострел.

В проеме двери горбатилась фигура всклокоченного больше обычного и не на шутку взбешенного Бурея.

— Песню попортил, суч-чонок… Удавлю! — рявкнул он, наседая на поручика, оказавшегося как раз на его пути…

"Эх, не вовремя! Всё коту под хвост!

Блин, он же нарочно оскорблённого играет, чтобы меня потом чувством вины давить!"

— Стой, падла! Размажу! — Мишка вскинул самострел, целясь в переносицу обозного старшины.

— Стоять! Гамо’то ко’ло су, гамо! То га’мо тис пута’нас! — отец Меркурий рявкнул так, что даже Мишка подпрыгнул от неожиданности, да и из Бурея будто воздух выпустили: он затормозил, пробуксовывая на месте.

— Хррр… пццц… — нечленораздельно промычал церковный староста, хлопая глазами и переводя взгляд с Мишки на монаха, а потом на урядника с самострелом.

— Невместно хозяевам перечить, сын мой. Тебе ли не знать — не всякая песня и не всегда уместна… — голос священника звучал спокойно и лишь самую малость насмешливо.

Каким бы отморозком ни был обозный старшина, но инстинкт самосохранения и у него не атрофировался, а жизнь среди воинов приучила четко улавливать границу между допустимым риском и неминуемой смертью. Серафима Ипатьевича явно не вдохновляла перспектива получить два болта в жизненно важные органы в случае попытки сдвинуться с места, причём получить на глазах священника, который, судя по всему, по возвращению в Ратное склонен был одобрить такую меру защиты.

Бурей замер, соображая, что происходит, икнул и вдруг буркнул, через силу выдавив из себя:

— Извиняй, отче…

"Мама дорогая, царица Небесная! Это что творится-то? А лихо наш новый пастырь по-гречески излагает, и, сдается мне, не из Святого Писания эта молитва. Не будем придираться — главное, действует хорошо, вон на Бурея какая благодать снизошла… Блин, кабан психованный, натворил дел, разгребать теперь… Спасибо, у поручика самострела нет, а то пристрелил бы его Роська за нарушение дисциплины и не поморщился — вон глаза как горят. И урядник тоже только моей отмашки ждет".

И впрямь, умиротворяющее греческое "увещевание" отца Меркурия подействовало на церковного старосту, но не на поручика. Роська, бледный скорее от злости, чем от испуга, сжимал в руке засапожник и, кажется, сам сейчас был готов кинуться на Бурея. Тот, по-прежнему избегая резких движений, тем не менее презрительно скривился, глядя на оружие, которое, в случае нападения, могло бы помочь своему владельцу не больше, чем зубочистка против медведя-шатуна. Однако стоило ему увидеть Роськины глаза, как презрение исчезло, появилась задумчивость, усилившаяся при взгляде на урядника. Тот не только сумел устоять на ногах после удара, но и взвел свой самострел, не обращая внимания на кровь, стекающую струйкой по подбородку из разбитого носа.

"Ситуация — занятнее не придумаешь, самое время о пророчестве Добродеи вспомнить. Нет, убивать Бурея всё равно придётся, но лучше не сейчас. Сначала с ним хоть до чего-то договориться надо".

Судя по всему, отец Меркурий тоже правильно оценил сложившуюся диспозицию. Монах решительно шагнул вперед, вставая между Буреем и Мишкой:

— Вели опустить оружие, сотник. Невместно против своих.

"Да уж, удружил Илларион со святым отцом… Такому дай палец — всю руку оттяпает. По шею. Хотя здесь и сейчас свою шею подставляет он. Вопрос — во имя чего?

Невместно, значит? Кхе, а ведь это он мне дает возможность свой ход сделать… Что ж, лови подачу, отче…"

Мишка смерил взглядом Роську, уже готового выполнить распоряжение отца Меркурия, — он даже руку поднял, чтобы махнуть уряднику, — но в последний момент опомнился и теперь переводил растерянный взгляд с монаха на своего сотника.