Совесть. Гоголь

   — Гадко мне становилось от моего оправдания расейской действительности, чёрт её задери! Я отстаивал разумного этого оправдания с пеной бешенства, а сам не находил себе места нигде. Наваждение, да и только! И от этого наваждения я целую зиму отчитывался стихами Пушкина и вашими книгами. На первом месте был, разумеется, Пушкин, уж вы простите меня, однако образумили вы меня оба, Пушкин и вы! Пожалуй, вы даже больше, чем Пушкин. В этом случае у вас перед Пушкиным одно преимущество: вы больше, чем он, поэт жизни действительной. Посредством удивительной силы, подобно волшебнику, властителю царства духов, который вызывает послушные на голос его заклинаний бесплотные тени, вы, неограниченный властитель живого царства действительности, самовластно вызываете перед себя любых её представителей, заставляя их обнажать такие сокровенные изгибы натур их, в которых они не сознались бы сами себе под страхом смертной казни. Я дивлюсь этому умению оживлять всё, к чему вы ни коснётесь, в поэтические образы, вашему орлиному взгляду, которым вы проникаете в самую глубину тех тонких и для меня недоступных отношений, причин, где слепая ограниченность видит лишь мелочи да пустяки, не подозревая о том, что на этих мелочах, увы, вертится целая сфера прозаической жизни, где я лишь предчувствую что-то чрезвычайно огромное, важное, но не умею выразить своим холодно-логическим словом. Да, вы знаете жизнь и умеете отливать её в бессмертные образы!

Он как будто заранее приготовился ко всему, однако этот панегирик разразился над его головой совсем неожиданно, точно гроза. В какой уже раз он не верил ушам. Вот уж точно загадка была! Все его друзья и приятели не скупились на самое пылкое поклонение его будто бы ни с чем не сравнимой повествовательной силе, и поклонение давно уже было привычно ему, не ослепляло, не мутило его головы, тем более не приводило сердце в сладкий восторг, что так свойственно недозрелым юнцам. Он вырос давно и не обольщался никаким поклонением. Все неуместные восторги приятелей по поводу неслыханного своего мастерства почитал он легковесной и легкомысленной болтовнёй, убедившись давно, что приятели нисколько не проникали в самый смысл того, что он писал, тогда как этот неистовый критик, или критикан, как чаще величали его по московским гостиным, проникал именно в самую суть и всё, что он слышал до сей поры о себе, затмевал своим самым пламенным и, казалось, искренним восхищеньем.

В таком происшествии таилась немыслимая загадка. В глаза даже Пушкину не Осмеливался сам он высказывать восторга такой силы, уверенный в том, что большей частью восторги изливаются из корысти, из лести, да этому-то оратору явным образом не виделось причин льстить. В самом деле, с какой бы стати Белинский пустился на лесть? Белинский нисколько в нём не нуждался, встречи с ним не искал, не напрашивался сойтись на дружескую ногу, как напрашивались кругом даже те, с кем он едва говорил, не рассчитывал погреться в лучах его сомнительной славы, этого-то тем более нет, потому что собственной, тоже сомнительной, славы имелось сверх головы, целый журнал вывозил на себе, превратив его страницы в ристалище, в арену борьбы, в мишень для нападок целой своры озлобленных, до глубины души оскорблённых врагов. Разве в сотрудники вознамерился вербовать? Или в самом деле жаждет покаянья так страстно? Ни с того ни с сего вдруг заспешил с пресловутым своим примирением... Вероятно, что так... покаянье, обыкновенный расчёт... самоосужденьем задобрить других, лишь бы они тебя судили нестрого... Разъяснить историю можно было и так, однако в разгорячённом лице пылала сердечная искренность, да, всё это загадка, фантастическая загадка была, и он пробовал думать, что восторги явились от чрезмерной способности увлекаться решительно всем, что бы ни подсунулось под руку, и выходило, что истолковать можно было и этак, и он старался ничем не выдать своих растерянных размышлений, одни ресницы мелко подрагивали над опушённым, сосредоточенным взглядом, и заговорил он так осторожно, как будто и отдавал дань похвальному поклонению своим несомненным талантам, и чрезвычайную увлечённость прощал, исподволь приготавливая некоторый коварный вопрос, однако голос его прозвучал с неожиданной мягкой напевностью: