Совесть. Гоголь

   — До типографщиков, по всей вероятности, докатились некие туманные слухи, весьма настойчивые, смею заметить, даже и чересчур, из высших будто бы поступившие сфер, что правительство, которое по множеству дел и самых неотложных занятий всё никак не изволит понять, что в нашей патриархальной стране нет и не может случиться надлежащих условий ни для какой пропаганды, тем более для пропаганды в духе якобинизма, на которую покушался покойный Белинский, этот рыцарь без имени, этот невежда и пустозвон, и что ему беспокоиться, стало быть, я имею в виду не Белинского, а наше правительство, решительно не о чем, а оно между тем, говорят, не на шутку встревожено этим несчастным доносом на вашу будто бы неблагонадёжность, доносом, идущим от такого зарекомендованного лица, как благороднейший Герцен, дважды подвергавшийся за попытки революционного словоблудия мерам строжайшего пресечения...

Ощущая, как лицо его становилось несчастным, опуская голову ниже и ниже, точно был виноват, пряча от Степана глаза, он молил милосердного Бога, чтобы дал ему сил дотерпеть до конца: слишком уж нестерпимой показалась ему эта пытка самым участливым дружеским утешеньем.

   — ...И намерено ваше издание из высших соображений политики на какое-то время остановить...

Подбородок уткнулся в изнемогшую грудь, крылья длинных волос прикрыли застывшее, совершенно больное лицо, отчего-то до того мешая ему, что он поспешно нервными пальцами обирал тонкие пряди с холодной щеки, однако непокорные волосы падали вновь, точно вырывались из рук, и он всё раздражительней обирал их, позабыв о том, что достало бы поднять немного голову, чтобы волосы сами собой воротились на прежнее место.

   — ...Ввиду этого, думаю я, типографщики страшатся потратить деньги свои понапрасну, ибо никто не возместит им убытки, кои значительны, ежели и действительно состоится этот бессмысленно-варварский акт запрещения.

Он вдруг ощутил, что силы духа начали возвращаться к нему. Это явленье, прямо противоположное тому, что должно было быть, изумило его, однако причина оставалась неведомой, скрытой. Он подумал беспредметно, не отдавая отчёта, к кому и к чему относились эти слова, но всё же непримиримо и жёстко: «Впрочем, и пусть: теперь всё равно...»

Присутствие Степана помешало додумать эту внезапную мысль до конца. Тогда Николай Васильевич, сделав попытку остановить бесконечный поток, который, возбуждаясь всё более, его самоназвавшийся друг способен был изливать до утра, как можно хладнокровнее сказал:

   — Это всё обойдётся, уж бывало не раз.

Постукивая по колену сигаркой, Степан было запнулся на миг, потом всё тем же размеренным голосом продолжал:

   — Я прилагаю со своей стороны все мои силы, чтобы успокоить и тем самым поторопить.

И ведь не лгал же, успокаивал, торопил, старался вовсю, так из чего ж пришёл? Не из одного ли того, чтобы этаким образом невинно покрасоваться да похвалиться собой?

   — Возможно, последующие листы изготовятся в ближайшие дни. Я и позволил себе заглянуть к вам единственно для того, чтобы осведомиться, как вы чувствуете себя и есть ли в вас охота труда. Разумеется, мы с Лихониным[71]

по-прежнему продержим первые корректуры, однако ж вторые, по условию, держать должно вам.

Упоминание об охоте труда отчего-то его не встревожило, а всё же в душе не заслышалось никакого желания ковырять эти старые, давно нелюбимые повести, которые с каждым днём в его повзрослевших глазах понижались в цене. Слишком юные повести уже не поправить ничем, да и незачем их поправлять. Ему иные предстояли труды.

От этой мысли резко поднялась голова. Глаза с холодным удивлением оглядывали Степана, пока оправлялись упавшие волосы. Сделалось вдруг безразлично, сию ли минуту удалится некстати исполнительный друг, посидит ли ещё час-другой, картинно растабарывая о нестерпимых неудачах его.

Ощущение неизбежности, которое он потерял, когда внезапно явился Степан, холёной рукой в тугом крахмальном манжете отбросив Семёна, внезапно воротилось к нему. Неизъяснимые боли и ужасы медленно угасали в словно обречённой душе, и на месте болей и ужасов помешался строгий, суровый покой, точно душа обрекалась на дерзкое, важное или в самом деле была готова к последнему шагу. Он ещё определённо, отчётливо не сознал, каким именно окажется этот повелительный шаг и в каком смысле может статься последним. Он уловил лишь слабое облегченье оттого, что этот шаг действительно может превратиться в последний. В таком случае он мог потерпеть и Степана, Бог с ним, пусть себе говорит. И подумалось насмешливо, а вовсе не зло: «Какие обороты, какие пируэты между друзьями. Право, ему в дипломаты пойти, а не скучные лекции читать бестолковым студентам, которые нынче взяли моду ничему не учиться. Вот наконец помянул о здоровье! И как ловко ввернул! Этак легко, между прочим, а взошёл, уж конечно, единственно для того, чтобы именно про моё здоровье прознать...»