Совесть. Гоголь

   — В Погодине меня всегда изумляло беспамятство. Я долго думал и передумывал, как бы ему дать почувствовать, что он умеет оскорбить человека, никак не думая его оскорбить. Не думал я об том так постоянно и долго, если бы не приключилось дело такое, где он чуть-чуть не был причиной события страшного, которое бы отравило ему жизнь и сделало бы его совесть мучительницей его. Да, я долго думал, как бы дать ему это почувствовать, и постоянная мысль об этом была, может, причиной, что я, заговоривши о нём, выразился более резко, чем следовало, желая не скрывать его недостатков. Какие бы ни были причины слов моих о нём в моей книге, но слова мои — правда, ты их сам ещё раз рассмотри, лжи в моих словах нет. Неужели правда уже стала так неуважительна в наших глазах, что мы должны потчевать правдой только врагов своих, но никак не друзей?

И уже сцепились и полетели друг в друга слова:

   — Вот и помиритесь с ним окончательно, дело благое!

   — Вот же твержу битый час, что не сержусь на него, а ты всё своё!

   — Ну, не буду, не буду, только теперь не сердись.

   — Что за притча, вы все твёрдо убедили себя, что я питаю гнев и неудовольствие против Погодина, под углом этого убеждения смотрите на все мои слова о Погодине, а потому и видите дело не в том виде, как оно есть.

   — Да разве можно смотреть иначе на такие слова?

   — Вот вся правда дела: когда я, точно, сердился, от меня никто не слышал дурного слова о нём. Я мог бы представить свидетелей, которые, слава Богу, живы ещё.

   — Что-то уж слишком ненатурально: когда сердишься — дурного слова не говоришь, а перестал сердиться — так и полетели дурные слова. Какие нужны тут свидетели?

   — Так и должно всегда поступать, когда сердишься, чтобы в гневе не нанести обидчику своему незаслуженных ран.

   — Так вы пеклись об обидчике?

   — Именно так, а когда гнев улетучился, явилось сильное желанье в душе моей оправдаться перед Погодиным, показать ему, как он невинно стал виноват и как обо мне заблуждался. Страданьем этим я страдал и томился.

   — И напрасно: оправдались бы — да и дело с концом.

   — Правда твоя, однако в то же время я видел, что для оправдания надобно обнажить донага всю душу мою и принести непритворную исповедь во всём том, что творилось в душе моей незримо от всех. Без этого моё оправдание было бы непонятно. А своей полной исповеди принести я был не в силах тогда, да и вряд ли в силах теперь. Гнев на бессилие своё объясниться отозвался болезненным стоном в тех моих письмах, в которых я всем вам упоминал о Погодине. Этот болезненный стон вы и приняли за гнев мой против него.

   — Что-то больно уж мудрено!

   — Однако же всё приключилось именно так!

   — Если бы всё приключилось именно так, ничего бы не стоило всех нас разуверить, мы не лишены пониманья, хотя бы и в такого рода делах.

   — Я никогда никого разуверять не хотел, заранее зная, что словам моим не поверит никто.

   — Что же верить словам, когда нужны доказательства делом.

   — Вы бы не поверили никаким доказательствам делом, как не хотите верить даже теперь. Потом и самое это желание объясниться и оправдаться угасло во мне. Я стал думать о том, каким бы образом дать Погодину ощутительнее почувствовать, как можно нанести человеку обиду без желанья обидеть, как можно его поразить, потому что такое дело едва не случилось, за которое его замучила бы совесть. Беспрестанно содержа в себе мысль о том, как указать Погодину недостатки его, которые поставляют его в неприятные отношения с людьми, я, может быть, выражался о нём посильней, чем обыкновенно приятель выражается о приятеле. И это вас поразило в статье, напечатанной в книге моей, которую я, может быть, исправил бы и облегчил, если бы рассмотрел её перед тем, как печатать, но, занятый другими делами, тогда меня более занимавшими, я о ней просто забыл.

   — Вот бы и исправить теперь.

   — Можно бы было исправить, однако же вы не хотите понять, что нет лжи в этой статье, что я говорил то, в чём был убеждён, и как бы ни были слова и выраженья мои неприличны, но в основании их лежит правда, этого ты не можешь отвергнуть. Что ж ты молчишь?

   — По крайней мере надобно было помянуть о достоинствах.

   — Правда твоя! Таково действие всякого сочиненья, в котором одна половина дела рассматривается, а не дело всё целиком. Умолчавши о достоинствах, вывести одни недостатки всегда будет казаться отвержением и непризнаньем достоинств. Я Погодина хотел не за то попрекнуть, что он, как муравей, весь в трудах тридцать лет, но за то, что он не умел поступить так, чтобы все видели, что он, как муравей, весь в трудах тридцать лет для добра.

   — Стало быть, статья бесчестит его и должна предаться уничтоженью. Статья его бесчестит публично.