Совесть. Гоголь

И вновь закружились возбуждённые мысли, и вновь он оглядывался пристально на пройденный путь. Все последние годы он трудился в смятении. За каждым написанным словом ему чудился отвратительный смех. Каждый созданный образ грозил поруганьем творцу. Страх неудачи овладевал после каждой строки. Обречённым на непониманье, на извращенье здравого смысла виделся каждый вымученный с болью абзац. Творенью грозил бесчестный, унизительный приговор, который предвиделся в бранных вскриках Матвея:

   — У тебя губернатор, каких не бывало нигде!

Он мог бы возразить, что подобного губернатора видел воочию в хозяине дома графе Толстом, что на безвестного помещика из родимых краёв и на известного всем Бенардаки походил Костанжогло, для Муразова он много взял от Столыпина[81], а черты Уленьки прозрел во Вьельгорской[82], в жене Данилевского[83]

да ещё кое в ком. Да что ж из того? Не прямым фотографическим сходством с действительной жизнью впечатляет искусство, оно впечатляет только тогда, когда духом творящим всё сущее возвышается до перла создания. Стало быть, у него на каждом шагу мертвечина, когда возможно сомненье, что таких губернаторов, таких откупщиков, таких пастырей не бывало и не бывает на свете. Низкий поклон Матвею, своей грубой бранью пораскрыл пошире глаза. Мертвечина сочилась из каждого образа, пусть только слабой струёй.

Нет! Не то и не так! Все они оставались живыми и сильными, в каждой черте выступала природа, в каждом слове вставал живой человек, однако всё это полчище жило и двигалось лишь до тех пор, пока он держал в голове третий том, пока сам он истинно знал, что предстояло и ожидало там, впереди, а если позабыть и не знать, если третьего тома не держать в голове, всё живое в мгновение ока делалось мёртвым. Образы тех, кто немного получше других, у него точно с неба свалились. У него эти лучшие задумались искрами света, намёком на чистоту помышлений и дел, слабым отблеском высокости духа и совершенства. Само по себе это было, должно быть, прекрасно, он оставался совершенно доволен всяким отдельным намёком и отблеском, он второй том задумывал именно так, и после тяжких трудов и усилий замысел его удался вполне, однако именно удача, казалось, всё безвозвратно губила, точно чертовщина какая-то завелась и припуталась в честное дело. Если бы недоставало у него мастерства, если бы хоть малая недоделка, хоть единое пятнышко, один неловкий мазок или штрих, его замысел, может быть, выступил куда достоверней. Однако рука у него не дрожала! Он создал так хорошо, что его фантазией рождённые образы словно живыми готовились встать и сойти с бумажных страниц. Нигде и ни в чём невозможно было отыскать ни соринки.

И вот тут-то и высовывал чёрт свой мерзкий язык: ошеломлённый его мастерством, читатель всенепременно, невольно воздвигает вопрос: а откуда приключилась в этих странных героях эта наклонность делать добро, когда я сам никакого добра не желаю, разве только себе одному; а каким это чудом воспитались они на иное в нашей общей нравственной первозданной грязи, когда я сам воспитался, как все; сами ли, своей ли волей и разуменьем прошли невредимо сквозь всю нашу дичь, какой я не прошёл и пройти не хочу, иной ли кто подтолкнул и силком притащил на стезю добродетели, тогда отчего меня не толкнул и силком не притащил, взявши за руку, на ту же стезю? И останется читатель его без ответа.

В третьем томе он дать понадеялся серьёзный ответ. До третьего тома откладывал многое. В третьем томе приготовлял всё окончить и всё развязать. К третьему тому порывался воспитать себя так, чтобы не шутя нашлась исполинская сила оживить новым светом и прежние части поэмы, так что истина станет понятна сама.

Однако оживлять нужно было каждую часть, а воспитать себя он ещё не сумел.

Неприютно сделалось ему в темноте. Николай Васильевич попробовал встать, оставить диван и едва разогнулся, и подумалось вдруг, что вот так, согнувшись, обхватив руками колени, топырится на старом диване уже часа три. Что за блажь Спустив ноги на пол, дотянувшись до спичек, он тотчас позабыл о свече. Да, именно в этом была вся незадача и догадка: у его читателей перед глазами не случится третьего тома. Он предлагал читателю лишь второй. И оттого с недоверием, даже с пренебрежением прочитает и отзовётся читатель о том, в чём проглянется несколько света. Тут всё должно трепетать живой жизнью, а у него всё ещё возведён обломок стены, две колонны целого здания, не доведено, не достроено всё. И заржёт недоверчивый, предубеждённый против возможности света читатель, и глумливо, с оскалом своим изречёт:

   — Где ты видел некорыстных откупщиков? Где встречал благородных и честных правителей хотя бы для такого угла на земле? В какой стороне проходимцы, приобретатели ни с того ни с сего от лёгкой поживы доброй волей переходили к тяжким вседневным трудам, которых я бегу как огня?

Ну, он, разумеется, встрепенётся на диване, двумя руками поправит посбившийся галстук и ответит резонно и вежливо: