Современное искусство

Порицая одержавшие верх силы, себя они видели аутсайдерами, гонимыми бунтовщиками, на самом же деле были реакционерами, сыновьями рабочего класса, по недоразумению примкнувшими к угнетателям. Они возмущались падением стандартов, разрушением древнего искусства, искусства для избранных, не для широких масс, за что его и клеймили. Но сплотиться за спиной Хилтона Крамера[21] им было западло. И занимала их отнюдь не та философская дилемма, которая перед ними встала, а всего-навсего последняя мерзость в Уитни

[22] («Е..м расизм» цветными мелками во всю стену), Гуггенхаймовский грант женщине, семь тысяч раз очертившей свою вагину, три желтых воздушных шара, то ли свисавших со стен, то ли лежащих на полу какой-то галереи в Западном Бродвее. Они так бушевали и горевали, что разбираться им было недосуг.

В разговорах они вечно толкли воду в ступе, мусолили одно и то же, а так как были неспособны хоть что-то изменить, спивались. В час, два, а то и три ночи они вываливались на улицу, послав нищего на углу куда подальше, забредали в круглосуточную греческую забегаловку перекусить сувлаки[23]

и отправлялись восвояси на метро. А поутру в тяжком похмелье снова шли крепить гипсокартон, красить потолок — на свой манер они были люди пунктуальные, сказывалась профессиональная выучка, — обновлять лофт какого-нибудь юриста, обслуживающего индустрию развлечений, с неизменными Уорхоллами над диваном, и воображать, как они кромсают их ножами Стэнли[24]. До того дошли, что желанным выходом им представлялся лишь разрушительный: пристрелить артдилера или разнести лофт.

Вот в каком мире обитал Пол Догерти, хоть ему и не приходилось зарабатывать на прожитие, крася потолки. У него была гарантированная должность в Стони Брук[25], но он в порыве отвращения бросил ее, когда деньги, предназначенные на приглашение художников, перекинули на покупку ковра в аудиторию, вдобавок незадолго до этого открылось, что лишь один из его выпускников побывал в Метрополитене[26]

. Годом позже, когда его сбережения оскудели, а на продажу картин, как оказалось, невозможно прожить даже впроголодь, он стал — выбирать особо не приходилось — преподавателем-почасовиком в двух заведениях ниже рангом, катил на своей раздолбанной машине черт-те куда, в муниципальные колледжи[27] на Лонг-Айленде, давал уроки там-сям. Но особого унижения при этом не испытывал: стать преподавателем живописи — такой амбиции у него не было.

Как и всех прочих, мир искусства — вот что его бесит. В пятнадцать лет он по воскресеньям исходил поутру с мольбертом и красками мельбурнские парки километр за километром в поисках нужного пейзажа. В школе его считали вундеркиндом, он был самым юным из всех, кого приняли в лучший художественный институт в городе, в восемнадцать он послал картину в Королевскую академию метрополии, и она попала на Летнюю выставку. В девятнадцать, нанявшись палубным матросом, он добрался до Гавра, оттуда автостопом до Экс-ан-Прованса и там обнаружил, что напротив мастерской Сезанна построили жилой квартал, застящий вид на гору Сент-Виктуар. В двадцать один он получил не только все возможные премии, присуждаемые выпускникам, но и медаль генерал-губернатора по разделу искусства. В двадцать три он, выиграв конкурс, расписал стену в опере. В двадцать пять уехал в Нью-Йорк, нимало не сомневаясь, что покорит и его. А теперь он не смог бы устроить выставку даже в Австралии: там его забыли, здесь, в сорок два, он с грехом пополам перебирается с одной бесперспективной выставки на другую в галереях, которые наследники галантерейщиков используют для списания налогов.

Порой он все еще верит, что делает что-то значительное. Порой, когда он смотрит на свои картины или читает, что о них говорили, он не сомневается: ему удалось раздвинуть границы, а раз так, он чего-то достиг, пусть и не очень многого, и однажды это станет ясно всем, кто понимает. Он тратится на краски, которые не испортятся с годами, готовит холст так, как делалось в былые времена, покупает, не считаясь с расходом, наилучший холст — все для того, чтобы пигмент не прожух, не покрылся кракелюрами, и когда его время настанет, — картины вот они. Однако порой у него закрадывается сомнение: а что, если даже думать так нелепо, что, если само понятие вечности устарело все равно как рыцарский кодекс. С таким же успехом он мог бы облачиться в доспехи и гарцевать на коне. А временами он опасается, что своими гениальными пятнами и брызгами Клей Мэдден положил живописи конец, подвел ее к черте, за которой пути нет. Если живопись кончилась до того, как он, Пол Догерти, еще и не начал, тогда его боренья всего-навсего — посмешище и больше ничего, он обречен на забвение и не по своей вине. Отчего он снова надирается, затевает драку и возвращается в Бруклин на метро, злобно пялясь на сидящих напротив горластых доминиканских недорослей: они-то еще ухитряются жить в свое удовольствие.