Сожжение

Физрук идет за толпой. Несколько минут назад он полностью контролировал этих людей, вдохновлял их речами о школе. А теперь они рвутся по узким – чем дальше, тем теснее, – дорожкам, мимо купающихся детей, оборачивающихся намыленными лицами с прогалинами глаз. Выскакивают отцы и матери, выдергивают детей из воды, втаскивают их внутрь, не обращая внимания на крики.

– Стойте! – кричит Физрук. – Слушайте! Партия будет всеми вами недовольна! Вы что, не хотите, чтобы школа…

Он пока еще не верит собственным глазам, но сердце уже бьется слишком быстро. Рядом – бесстрастное лицо водителя, который его сюда привез. Физрук смотрит, как толпа находит нужный дом. Смотрит, как дергают цепь на дверях, потом выламывают хлипкие панели.

· Интерлюдия ·

ЖИТЕЛИ ДЕРЕВНИ НАВЕЩАЮТ ПОЖИРАТЕЛЯ ГОВЯДИНЫ

Убьем его – он ел говядину, этот мусульманин.

Приходим готовые, с кинжалами и самодельными пистолетами, приходим как сила доброго бога к дому этого человека. Дверь – две гнилых доски, соединенные цепью, и от нее, когда мы за нее хватаемся, пальцы пахнут железом.

Но не это неожиданно, а то, что мы помним, как стучали этой цепью с другими намерениями. «Брат, лестницу одолжи?» – просили мы его бывало.

Понимаете, он наш сосед. Вполне достойный человек, разумеется. Борода как облако спадает на грудь, а наши сыновья до сих пор его боятся, как он у них арифметику проверял. «Восемью пять? – спрашивал. – Корень квадратный из сорока девяти?»

Говорят, он был когда-то школьным учителем, но что толку? Все мы когда-то кем-то были.

А сейчас, за этой знакомой дверью, тишина какая-то неправильная. И она нас злит. День жаркий, в брюхе пусто – все это нас сердит. Как нам быть довольными, если нашу священную корову-мать безжалостно зарезали? Не забудем! Корову, которая нам давала молоко (о да!), и тянула плуг по полям наших прадедов (да!), и родила нашу богиню в ее небесном доме (о да!), эту самую корову убили как поганую крысу, убил ее этот мусульманин. Что нам делать? Что мы должны делать?

В комнате за дверью три дочери, слишком маленькие, еще ни на что не годятся. Мы их режем, как зарезал их отец нашу священную мать-корову. Наши люди, истинные сыновья нации – очищающий водный поток. Наши руки и ноги полны сил, и никогда не была наша хватка такой уверенной, как сейчас – когда мы смыкаем пальцы на горле жены этого человека. Она упирается, но мы никогда не были увереннее, чем сейчас – когда раздвигаем ей ноги.

– Уродина! – думаем мы сперва.

– Ну, не такая уж в конце концов уродина, – понимаем потом.

Мы срываем выцветшие фотографии со стен и трясем шкаф, пока оттуда не выпадает несколько золотых браслетов. Мы налетаем на золото, как на каплю воды в пустыне.

В углу свернутый молитвенный коврик, мы мочимся на него и смеемся. С крыши стаскиваем испуганного человечка – это тот мусульманин, что нам нужен. Он шевелит губами, хотя не успел надеть вставные зубы – впалые щеки чего-то просят, но голоса нет. Он соединяет руки в мольбе, и мы говорим:

– Научился наконец молиться как следует?

Он видит ноги своей жены, раздвинутые истинными мужчинами нашей страны, и успевает умереть прежде, чем мы его убиваем.

Но мы все равно топчем его череп, и жижа мозгов расплескивается по полу. Так мы объясняем ему, что не надо было убивать нашу священную мать-корову, к которой мы питаем любовь и уважение.

Потом один из наших открывает ледник и вытаскивает оттуда курицу.

– А говядина-то где? – спрашивает он.

· Физрук ·

В эту ночь Физрук лежит в кровати, закинув руку за голову. Жена посапывает рядом. По потолку бегут тени от фар проезжающих машин, и сквозь дрему Физрук понимает одно: его карьера в политике окончена. Никогда он еще не думал об этом такими громкими словами – «карьера в политике», – но сейчас, когда все готово рухнуть, осознает, что едва-едва ее не сделал.

Чему он стал свидетелем сегодня? С каждым поворотом лопастей вентилятора на потолке он знает ответ – и не хочет его знать.

Физрук натягивает одеяло до подбородка, закрывает уши теплой тканью. Он знает, что он видел, а когда видел, и пальцем не шевельнул, остолбеневший. Он убийца, ни больше ни меньше.

Физрук ворочается, ищет удобное положение, пока жена не начинает недовольно ворчать во сне. Тогда он ложится на спину и лежит недвижно, как труп.

С утра, когда в глазах будто песок спросонья, он не может побриться. Не может смотреть на себя в зеркало. Что это за лицо? Неужто его собственное? Он готовится рассказать Бимале Пал, что случилось, и сообщить о своем уходе из партийных рядов. Может быть, ее доброжелательность сохранит его от тюрьмы, а может быть, и нет. Бойня произошла в его присутствии. Может быть даже, что она началась с его слов о религии.

Солнце поднимается в небе выше, и каким-то образом Физрук обнаруживает, что незаметно для себя умылся и позавтракал овсянкой. Он уже надел рубашку и завязал шнурки и сейчас стоит у дверей, готовый к выходу.

* * *