Сожженные революцией

Человеку ни нужно загадывать о том, что будет после этой жизни, а в этой жизни старатся поступать по той воле. Пославшую нас, которую мы знаим в своем Разуме и Сердце. (Гр. Л. Толстой.)

Подпись витиевато неразборчива.

После сих нравоучений и пафосных слов – шутка в рамочке с аккуратно нарисованными ленточками, веточками и виньеточками:

На классной скамейке сидит одиноко в мундирчик одетый болван.И дремлет, качаясь, и слушать не может, глаза застилает туман.И снится ему, что от класса далёко, там, там, где родитель живёт,Родной его братец, оболтус ленивый, такой же дубиной растёт.

Подпись неразборчива.

На других страничках – акварельки и рисунки цветов, сердец и факелов, избушек под снегом, девичьих лиц; в одном месте – даже неплохо нарисован гладиатор, собирающийся прикончить поверженного соперника. Стихи и проза, с ошибками, набор классический. «Уноси моё сердце в звенящую даль» Фета, «Друг мой, брат мой» и «Умерла моя муза…» Надсона, «Светло-пушистая снежинка белая…» Бальмонта… Лермонтов, Пушкин, Толстой…

Вдруг – и неожиданно – Блок:

Шли на приступ. Прямо в грудьШтык наточенный направлен…

К чему бы это?

Запись на последней странице:

Альбом сей прекрасен,Я с этим согласен.Но лучше всегоХозяйка его.

И опять неразборчивая подпись с завитушками.

Из всего просмотренного материала можем сделать выводы.

Нина родилась в семье армейского офицера. Детство её проходило в провинциальных городах, куда служба забрасывала её отца. Со временем семейство обосновалось в более или менее приличном гарнизоне, в губернском городе, где была, по крайней мере, гимназия. Может быть, даже и в Петербурге, что, однако, маловероятно.

Выделялась ли Нина в гимназии хоть чем-нибудь среди стандартных подруг? Пожалуй, да. Она была не особенно хороша собой: высоковата, худощава, лицо скуластое и какое-то заострённое, взгляд исподлобья, пытливый. По крайней мере, таким мыслится нам её облик лет в семнадцать. В ней, однако, ощущалась энергия, деятельная сила формирующейся личности. Про таких всегда интересно: что состоится в их будущем?

Не о ней ли записал в своём дневнике гимназический учитель словесности:

«…Девица весьма неглупая, но крайне самолюбивая и стремящаяся постоянно чем-нибудь уязвить учителя… Сегодня при входе моём в класс начала стонать, что все эти занятия ей надоели (на уроках она обыкновенно зевает с самым демонстративным видом), что нет никакой пищи для души…»

«…Взявшись писать о марксизме, она написала о нём всякие нелепости… Прочитав мои замечания, изорвала свою тетрадь в клочки»[232].

Конечно, были постоянные пикировки с этим учителем… И чуть-чуть даже влюблённость в него… И стихи…

Но последние классы гимназической жизни прошли под музыку всё менее нежную, всё ощутимее тревожную.

Война.

Поначалу война не сильно изменила повседневное бытие взрослеющей школьницы, да и вообще апокалиптические военные трубы едва слышались в губернском городе. Но вот проводили на фронт отца. Старший брат – ещё юнкер в училище в Москве. Надеялись: война закончится раньше, чем его произведут в офицеры. Однако ж весной 1915 года пришла очередь: погоны подпоручика, неделю на прощальный визит к родным – и эшелон на запад… Объятия и слёзы на вокзале… А у Нины далее – уроки в гимназии, переход в предпоследний седьмой класс, ежевечерняя скука под керосиновой лампой, стареющее лицо матери, на котором залегла, как пехота под пулемётами, неотступающая тревога. Чтение газет и каждодневный трепет при этом: нет ли родного имени в списках награждённых Георгием… Нет ли в списках убитых…

Трубы зазвучали до боли громко летом 1916-го.

Пришло письмо из штаба дивизии о ранении отца.

Нине представлялось это так. Где-то под городом Ковелем (кузнечное какое-то название) на широком зелёном поле лежит он, такой родной и уже чужой, и над грудью парит дымок от раны. Глаза его закрыты, и он почему-то улыбается так, как улыбался, когда брал её, маленькую, на руки и называл Матрёшкой.

Отца так и не довелось увидеть. Несколько раз приходили письма из госпиталей, написанные чужой рукой под его диктовку. А потом – ужасный конверт, в котором ужасные слова. С этим невозможно было смириться и ничего невозможно было поделать.

Вслед за этим пришли вести совершенно немыслимые. Как будто теперь невозможное стало возможным; сны – явью.

Отрёкся государь.

Революция.

Комитеты. Советы. Декреты. Комиссары. И много, много, много других сладко-непонятных слов.

Могучая волна, страшная и приятная, накатывала с северо-западной стороны блёклого весеннего неба.