Сожженные революцией

В этих условиях Временное правительство повело речь о наступлении на фронте. Приказать оно ничего не могло – поэтому вопрос о наступлении три недели дебатировался на Съезде Советов в Петрограде и на бесчисленных заседаниях советов и комитетов фронтов, армий, корпусов, дивизий, полков. Говоруны разделились на две неравные группы: одни (большинство) агитировали за наступление, другие (сравнительно немногие) – против. Генералы вежливо слушали и иногда (когда им давали слово) пытались поагитировать за. Так вели себя почти все граждане с генеральскими погонами на плечах – начиная с Верховного главнокомандующего Брусилова. Но не все. Несколько военных романтиков, пользовавшихся по старой памяти авторитетом в солдатской массе, ещё горели желанием и надеждой спасти армию и Россию от надвигающейся катастрофы. Они думали, что какие-то чрезвычайные меры, какие-то героические подвиги, какие-то меры устрашения смогут восстановить боеспособность войск. Поэтому нужно идти навстречу опасности. Поэтому надо наступать.

Самым безоглядным мечтателем и романтиком, самым бесспорным героем среди русского генералитета был Корнилов. Не беда, что на его счету не было ни одной крупной военной победы. Зато он – единственный генерал из всех участвовавших в мировой войне – совершил успешный побег из вражеского плена. Зато до войны прославился как справедливец, пострадавший в борьбе с армейским казнокрадством и взяточничеством. Зато когда-то давно совершал безумно смелые разведывательные рейды в горах Памира и в долинах Афганистана. Этот человек может повести массы за собой. Так, по крайней мере, думали в Петрограде; так думал Керенский. Однако ж рядом с героем-генералом должен стоять герой революционной борьбы, не менее знаменитый, окружённый романтическим ореолом. Кто подходит на эту роль лучше, чем Савинков?

Со своей стороны экс-бомбист видел ситуацию несколько иначе. Перед его мысленным взором вырисовывалась восхитительная политическая конструкция в российско-римских тонах. Триумвират: Керенский – Корнилов – Савинков; почти как Красс – Помпей – Цезарь. Корнилов – правая рука, суровая военная сила. Керенский – левая рука, словесное убеждение, идущее от сердца. Он, Савинков, – голова всему, гениальный вождь, наконец-то обретший своё истинное место. И возраст его – под сорок – почти как возраст Цезаря ко времени создания триумвирата. В его внешности ведь есть что-то общее с Цезарем (сходство с Цезарем находили у себя все кандидаты в вожди и диктаторы за последние два тысячелетия). Он, конечно, был всей душой за войну, потому что только она могла осуществить главную мечту его жизни: поставить его над всеми людьми, сделать вершителем судеб, хозяином жизни и смерти миллионов.

Счастье близко. Уж этот-то эксперимент со смертью станет окончательно удачным.

IV

Сто дней на вершине

Мои домашние в смущение пришли

И здравый ум во мне расстроенным почли.Но думали, что ночь и сна покой целебныйОхолодят во мне болезни жар враждебный.

А. С. Пушкин

Наступление началось под громкие ораторские фанфары – и закончилось полным провалом, бегством, погромом. Даже не поражением, а хуже. Солдатская масса впервые явно и нагло вышла из повиновения, обернулась ликом своим к собственным начальникам, и выражение этого лика оказалось чудовищно. Прежде чем опереться на неё, её надо обуздать. Чем? Смертным страхом. Тут образ мыслей бывшего террориста вполне совпадал с выстраданным убеждением генерала-героя.

Из телеграммы Корнилова Керенскому от 11 июля:

«Армия обезумевших тёмных людей, не ограждённых властью от систематического разложения и развращения, потерявших чувство человеческого достоинства, бежит. Меры правительственной кротости расшатали дисциплину, они вызывают беспорядочную жестокость ничем не сдерживаемых масс. Смертная казнь спасёт многие невинные жизни ценой гибели немногих изменников, предателей и трусов»[124].

При самой деятельной поддержке Савинкова смертную казнь за воинские преступления восстановили (Керенский долго вилял, но согласился)… И грозные слова правительственного декрета остались только словами. Применять суровые наказания было некому: масса командовала, судила и действовала по своим, тёмным, неведомым законам.

Триумвиры ещё не осознавали, что происходит. Одновременно с изданием декрета о восстановлении смертной казни Корнилов был назначен Верховным главнокомандующим, а Савинков – управляющим Военным министерством. Оба поднялись, или, вернее, были вознесены, на самую высокую в своей жизни вершину. Отселе и тому и другому суждено было полететь вниз, в пропасть смертную.

Падение – скоро. Когда? Через месяцы? Недели? Дни…

Но покамест – в конце июля – Савинков возвращается в Петроград почти что в лаврах, почти что венценосцем. На него смотрят; о нём говорят знаменитые поэты, им восхищаются интеллигентные дамы.