Сожженные революцией

«Чем дальше я отъезжал от позиции, тем более и более поражался распущенности тыла. Встречающиеся солдаты всё реже и реже отдавали честь. Подъезжая к Луцку, я встретил какую-то орду, не имеющую, кроме одежды, ничего общего с воинской частью. <…> По улицам Луцка бродило множество солдат самого гнусного вида. Почти никто из них не отдавал честь. <…> Заплёванный семечками и загаженный Петроград, переполненный праздношатающимися солдатами и декольтированными матросами, превзошёл самые мрачные ожидания»[114].

Из мемуаров Михаила Дмитриевича Бонч-Бруевича, генерал-майора:

«Читатель, помнящий семнадцатый год, наверно, не забыл серого, шуршащего под ногами ковра из шелухи, которой были покрыты мостовые и тротуары едва ли не всех городов бывшей империи. Почувствовавший себя свободным, солдат считал своим законным правом, как и все граждане, лузгать семечки. <…> Семечками в те дни занимались не только на митингах, но и при выполнении любых обязанностей: в строю, на заседании Совета и комитетов, стоя в карауле и даже на первых послереволюционных парадах. <…> От неустанного занятия этого шёл шум, напоминающий массовый перелёт саранчи…»[115]

Из дневника Зинаиды Гиппиус, 7 марта:

«В Кронштадте и Гельсингфорсе убито до 200 офицеров»[116].

На фронт Блок больше не вернулся. В охваченной революционной лихорадкой столице для него нашлась другая служба, неожиданная, интересная и тяжкая.

По протекции своего сослуживца по Западному фронту известного адвоката Наума Идельсона Блок получил неожиданное предложение: работать в Чрезвычайной следственной комиссии для расследования преступлений царских сановников. Только что отшумел манифестациями и выстрелами первый послереволюционный политический кризис. Под свист и улюлюканье солдат в отставку (в небытие) были отправлены столпы либерализма – военный министр Гучков и министр иностранных дел Милюков. В опустевшее кресло последнего уселся изящно-светский Терещенко. Не без его покровительства Блок вступил 7 мая в должность главного редактора стенографического отчёта, который следственная комиссия должна была представить Учредительному собранию.

Несколько месяцев изо дня в день он будет присутствовать на допросах. Перед его глазами пройдут десятки людей, ещё недавно бывших сильными в мире сём, а теперь превратившихся в жалких арестантов и перепуганных подследственных. Непосредственные впечатления от допросов он зафиксирует в записях, сделанных во время заседаний. Тут перед нами живые люди, их характеры и судьбы – величественные и ничтожные, сильные и беспомощные, заурядные и трагические. Эти материалы лягут в основу интереснейшего исторического очерка «Последние дни императорской власти», который будет издан отдельной книгой в 1918 году. Но беглые наброски из записных книжек производят большее впечатление благодаря мастерски подмеченным и точно описанным деталям.

Из записных книжек Блока. Записи за май 1917 года.

О Белецком, бывшем директоре Департамента полиции: «Короткие пальцы, жёлтые руки и лицо маслянистое, сильная седина, на затылке чёрные волосы. Очень “чувствителен” – посмотришь на его руку, он её прячет в карман, ногу убрать старается. Острый чёрный взгляд припухших глаз. Нос пипкой»[117].

О Горемыкине, бывшем председателе Совета министров: «Породистый, сапоги довольно высокие, мягкие, стариковские, с резинкой, заказные. Хороший старик. Большой нос, большие уши. Тяжко вздыхает. <…> В паузах Горемыкин дремлет или вдруг уставится вперёд тусклыми глазами и смотрит в смерть…»[118]

О Вырубовой, фрейлине и близкой подруге императрицы Александры Фёдоровны: 

«Комендант [Петропавловской крепости] сказал, что Вырубова всё плачет и жалуется. Мы зашли к ней. Она стояла у кровати, подперев широкое (изуродованное?) плечо костылём. <…> Говорит всё так же беспомощно, смотря просительно, косясь на меня. У неё все данные, чтобы быть “русской красавицей”, но всё чем-то давно и непоправимо искажено, затаскано»[119].

«Никого нельзя судить. Человек в горе и в унижении становится ребёнком. Вспомни Вырубову, она врёт по-детски, а как любил её кто-нибудь. Вспомни, как по-детски посмотрел Протопопов на Муравьёва[120] – снизу вверх, как виноватый мальчишка, когда ему сказали: “Вы, Александр Дмитриевич, попали в очень сложное историческое движение”…»[121]