Сплошные вопросы (повесть в записках)

Другой запомнившийся эпизод связан с подполковником Куракиным. Началом этой истории послужила моя случайная встреча (опять же на вокзале) с одним московским знакомым. Меня послали за чем-то на вокзал, и я шёл по запасным путям вдоль очередного эшелона. Вдруг меня окликнули по имени. Ба! Это Феликс Фролов, я его знал студентом, когда он обитал в нашем общежитии. (Один этаж нашего общежития одно время занимали студенты горного института). Феликс успел окончить этот институт прямо перед началом войны. С присвоением званий у них была точно такая же история, но гляжу — Феликс в лейтенантской форме, с пистолетом в новенькой кобуре. Начались расспросы. Выяснилось, что командир их бригады обладает полномочием от имени командарма присваивать военнослужащим младшие офицерские звания. Это право дано ему и некоторым другим старшим командирам. Феликс, увлечённо жестикулируя, бубнил: «Наш командир — золото! Настоящий фронтовик! Он Звезду Героя ещё за Монголию получил. Очень толковый. Сразу понимает, что к чему. Мы же готовые офицеры. Кому, как не нам, звания присваивать? Вот и дал мне сразу лейтенанта! Слушай, зачем тебе в училище гнить, шагистикой заниматься, на тыловом пайке пухнуть? Пошли к нему, у нас командиров взводов некомплект. Он черкнёт пару строк твоему начальнику, и тебя отпустят к нам. Ты же не в тыл просишься. Что? И Лапоть с тобой? Вот здорово! Вместе и проситесь к нам!» А ведь он быстро обработал меня. Отвёл в штабной вагон, представил комбригу. После недолгих разговоров он подписал мой рапорт и велел подписать его у нашего начальника. (На Лаптева я тоже получил «добро».) Рванул в училище, успел переговорить с Юркой, и мы попросились на приём к нашему подполковнику. Куракин выслушал нас молча. Сказал: «Сейчас обед, идите в столовую. А после отбоя пусть Климов ко мне явится». Стало ясно, что он нас не отпустит… Что про нас подумает Феликс и его комбриг? Конечно, решат, что мы струсили, что хотим в тылу ещё побыть…

После отбоя я, как приказано, явился к подполковнику. Он предложил сесть, закурил и предложил мне. «Послушай, сынок, войны на твою долю — ох как ещё хватит! Ещё навоюешься, надеюсь. Надеюсь, потому что ведь и в первом бою убивают. Куда ты торопишься? Думаешь, в институте военную подготовку прошёл? Да тебе хоть дали толком пострелять? Побыл в Гороховцах и думаешь, что стал офицером? Да мы тут из кожи вон лезем, чтобы хоть чему-то вас научить за эти четыре отпущенных месяца. Да! От большой нужды мы даём лейтенантские кубики восемнадцатилетним пацанам и даём им право командовать людьми. Людьми! Пойми, это не пешки на доске. Ну отпущу я тебя сейчас на фронт. Ну дадут тебе досрочно звание. Хорошо, если судьба пощадит, и ты необходимые знания накопишь в бою. А если нет? Если по незнанию в первом же бою и людей положишь и сам сгинешь? Что толку-то! Свиридов ваш всю финскую прошёл, уж он знает, чему вас учить. А то, что у него наград нет — так та война была для нас, чтоб ты знал, не победной. Орденов да медалей за неё мало давали. Так что давай-ка учись, пока есть возможность. Тут хоть голодно, но кормят регулярно. Тут хоть мало спите, да на койках, на простынях и под одеялами. Тут, наконец, крыша над головой. А в окопах сейчас холодно, мокро. Я уж не говорю, что там убивают. Так что не торопись туда, а учись серьёзно. Вот новый, крупнокалиберный, пулемёт изучать начнём… И вот ещё что: болтай поменьше! А то тут на тебя форменный донос написал один наш курсант. Хорошо у нас политрук толковый, ко мне с этой бумажкой пришёл…» Из дальнейшего разговора выяснилось, что в политдонесении я практически обвинялся в антисоветской пропаганде. Дескать, говорил я, что наш советский рубль — это пустая бумага, и что официальные государственные цены не имеют ничего общего с действительностью. Далее Куракин сказал: «Я не знаю и не хочу знать, что ты там говорил на самом деле, хода я этому доносу не дам, но ты прекрати всякие посторонние разговоры! Всё, разговор окончен! Иди спать!»