Сплошные вопросы (повесть в записках)

Относительно свежий полк, в который мы попали, получил приказ деблокировать окружённую под Вязьмой кавалерийскую часть. Командующий нашим полком, капитан Иванов, был, как кто-то сказал, из молодых да ранних. Он метался вдоль окопов, сорвавшимся голосом призывал идти вперёд, за Родину, за Сталина! Атаковали по ровному белому полю, каждый раз откатываясь назад и оставляя на снегу сероватые бугорки. Скоро этими бугорками было покрыто всё поле, а командир матом и пистолетом снова и снова поднимал людей из окопов. Через день поредевший полк наскоро пополнялся маршевыми ротами и всё повторялось снова. После многодневных атак нам удалось прорвать кольцо окружения, войти в прорыв и создать коридор для выхода окружённых. Но немцы мощными фланговыми ударами перерезали этот коридор, более того, заставили наши части отступить восточнее рубежей, занимаемых ранее. Наш полк оказался разорванным на две части. Одна соединилась с кавалеристами, пополнив ряды окружённых. Другая отступила. Нам с Юркой не повезло, мы оказались в окружении. Сводная наша группа закрепились на окраине крошечной деревеньки, которая носила название Сидоровы Трошки. Немцы изредка лениво нас атаковали, прощупывая нашу оборону. Очевидно у них уже не было сил для активных действий. Сил явно не хватало и у нас, но наш командир, вопреки очевидному, снова и снова поднимал нас на прорыв.

При одной из очередных попыток пробиться меня ранило в ногу и в голову. Я остался лежать без сознания метрах в тридцати от нашей передовой линии. Вытащить раненых не давал немецкий пулемёт, неуклонно пресекавший любое движение на поле. И всё же Юрка пополз ко мне, и что удивительно — дополз. И обратно доволок. Немец в него попал, когда мы были почти в недосягаемости. Почти…

…На войне каждый день длинный. Если считать с момента нашего прибытия на фронт — Юрка прожил на войне тридцать девять дней. Из них девять дней он умирал. Мы лежали в подвале полуразрушенного дома, где разместили часть раненых. Ему было очень тяжело, пуля застряла в животе, начинался перитонит. И всё же он ещё пытался чего-то записывать. Пару раз я видел, как он что-то писал карандашом в своей тетрадочке. О своём положении он сказал только раз: «Проклятая боль отнимает у меня возможность даже думать». Он долго смотрел на меня своими ясными, всё понимающими глазами и добавил: «Я даже не знаю, чем кончилась моя книга… Осталось столько вопросов… А может, на них и нет ответов?» Он умер в последний день февраля. Прежде чем политрук забрал Юркины документы, я вынул из них конверт с фотографией девушки с косами до земли. На конверте был и обратный адрес: город Севастополь… Его тоненькую ученическую тетрадь, найденную в мешке, я тоже взял себе. В тот момент у меня не было сил её читать. И потом было не до этого. Я прочёл его записи только после выхода из окружения. Там, среди прочего, я прочёл и очень тяжёлые стихи, написанные, видимо, в эти последние февральские дни и отражающие всё его отчаянное физическое и моральное состояние: