Сталин и его подручные

«Съезд проходит мертво, как царский парад, и этому параду, конечно, никто за границей не верит. Пусть раздувает наша пресса глупые вымыслы о колоссальном воодушевлении делегатов. Ведь имеются еще и корреспонденты иностранных газет, которые по-настоящему осветят эту литературную панихиду. Посмотрите на Горького и Демьяна Бедного. Они ненавидят друг друга, а на съезде сидят рядом, как голубки» (37).

То, что Ягода и Агранов узнали о реакции писателей, мало устраивало их: Мальро воспринял почести, возданные ему, как «грубую попытку подкупить меня»; группа писателей подписала воззвание с просьбой, чтобы Николая Клюева вернули из Сибири; кто-то спародировал пушкинский панегирик Державину:

Наш съезд был радостен и светел,И день был этот страшно мил —Старик Бухарин нас заметил

И, в гроб сходя, благословил.

Окончательные резолюции, принятые съездом, были продиктованы политбюро: задачей писателей оказалось прославлять руководство и их расправу над классовыми врагами; «руководящие органы» Союза должны увеличивать и качество и количество «высокохудожественных произведений искусства», пронизанных «духом социализма». На съезде никто даже не намекал на два самоубийства, потрясшие русский литературный мир. В декабре 1926 г. повесился Есенин, а Маяковский, упрекавший Есенина – мол, тот нашел слишком легкий выход, – сам застрелился весной 1930 г. Этот выстрел, по словам Пастернака, был «подобен Этне / В предгорье трусов и трусих».

Точно так же, как в свое время винили Николая I в гибели Пушкина и Лермонтова, современники обвиняли ОГПУ в самоубийствах поэтов. Яков Блюмкин развратил Есенина, как Агранов – Маяковского. Оба поэта чувствовали себя отверженными в коммунистическом обществе. Крестьянских поэтов, как Есенина, уже в 1920-х гг. обзывали «кулацкими голосами»; пьеса «Клоп» изображает будущее аскетическое коммунистическое общество, в котором поэты так же нежелательны, как клопы.

В июне 1931 г. Ягода впал в немилость у Сталина, который на время сделал его не первым, а вторым заместителем Менжинского. Теперь поддержка Горького и власть над ним стали необходимы, чтобы Ягода унаследовал удельное княжество ОГПУ после смерти Менжинского. Он прилагал к тому огромные усилия. Он убедил Горького в том, что показательные процессы надо восхвалять. Говорят, что Горький обвинил Ягоду в убийстве, когда узнал, что сорок восемь служащих, которым инкриминировался саботаж продовольствия, расстреляны, но архивные документы показывают, что Горький одобрял и такие репрессии. Горький не читал статей западной прессы, которые обличали ОГПУ в фабрикации. Письма Горького к Ягоде – «Дорогой друг и земляк» – сочатся садизмом, подхалимством и, еще хуже, искренностью:

«Читал показания сукиных детей об организации террора и был крайне поражен. Ведь если б они не были столь подлыми трусами, – они могли бы подстрелить Сталина. Да и Вы, как я слышал, гуляете по улицам весьма беззаботно. Гуляете и катаетесь. Странное отношение к жизни. […]

Очень хотелось ехать в Москву на суд, посмотреть на раздавленных негодяев» (38).

Ягода знал, что Сталин прочитает копии этих писем, и отвечал с пафосом: