Сталин и его подручные

«Я, как цепной пес, лежу у ворот республики и перегрызаю горло всем, кто поднимет руку на спокойствие Союза.

Враги как-то сразу вылезли из всех щелей, и фронт борьбы расширился – как никогда. Знаете ли, Алексей Максимович, какая все-таки гордость обуревает, когда знаешь и веришь в силу партии, и какая громадная сила партии, когда она устремляется лавой на какую-либо крепость; прибавьте к этому такое руководство мильонной партией, таким совершенно исключительным вождем, как Сталин.

Правда, есть для чего жить, а главное, есть за что бороться.

Я очень устал, но нервы так напряжены, что не замечаешь усталости. Сейчас, по-моему, кулака добили, а мужичок понял, понял крепко, что если сеять не будет, если работать не будет, умрет, а на контру надежды никакой не осталось.

[…] Я сейчас почти один. Вячеслав Рудольфович болен […]»(39).

Обо всем, что происходило в СССР, пока Горький зимовал на Капри, – облаве на троцкистов, раскулачивании, самоубийстве Надежды Аллилуевой – писатель узнавал из писем Ягоды, изображающего эти трагедии, как если бы это были неизбежные события на какой-то героической войне. Горький сохранял эти письма. Подобно сыну и снохе, Горький увяз в паутине, сотканной Ягодой, но с каждым годом он все больше привязывался к этому пауку, и его письма становятся почти любовными: «Я к Вам очень “привык”, Вы стали для меня “своим”, и я научился ценить Вас. Я очень люблю людей Вашего типа. Их – немного, кстати сказать» (40).

Тимоша стала любовницей Ягоды (Максим не возражал). Ягода смог уверить Сталина, что Горький согласен поселиться в СССР навсегда, перевоспитать писателей в «инженеров душ» и создать международный хор, воспевающий вождя. Но Горький был бунтарем по натуре: он принял сторону Шостаковича, когда Сталин разругал его музыку, как «сумбур», и попросил Сталина пощадить композитора. К тому же в своем дневнике, который Крючков перлюстрировал и передавал в ОГПУ, Горький критиковал если не Сталина, то культ Сталина.

Жизнь в сталинской «золотой клетке» скоро обернется целой серией тяжелых испытаний. 11 мая 1934 г. Максим Пешков умер от воспаления легких после попойки с Крючковым и ночи, проведенной на сырой земле. Позднее в убийстве Максима обвинят Ягоду и кремлевского врача Левина: да и в самом деле, влюбленный Ягода был заинтересован в смерти Максима, и они с доктором Левиным не отговаривали его от пьянства. Горький был безутешен, и Сталин с Ягодой пытались утолить его печаль. Они назвали новейший гигантский советский самолет в его честь – но самолет «Максим Горький» на глазах у всех рухнул на землю, вся команда погибла. Роскошно оборудованный речной пароход, тоже названный его именем, повез разбитого горем писателя по Волге, подальше от знакомых людей. Горький не замечал следов ужасного голода, опустошившего деревню. Путешествие было еще более невыносимым для Ягоды, который забронировал для себя и Тимоши соседние каюты и приказал пробить дверь между ними. После загадочной смерти мужа Тимоша почувствовала отвращение к любовнику, так что Ягода, молчаливый и угрюмый, высадился на первой пристани. Он остался, как и прежде, одержимым любовью к Тимоше и ужасом перед Сталиным, но с этого лета 1934 г. он стал более чем когда-либо похож на крысу в ловушке. Он чуял, что от него потребуют почти невозможного, даже для него: убивать людей, к которым его влекло, – интеллигенцию и профессионалов в партии. Их нельзя было назвать друзьями Ягоды – у Ягоды не было друзей, – но они давали ему отдых от сумрачной жизни палача, давали и развлечения – вино, красивых женщин, поэзию, остроумные разговоры. Всегда чужой на пиру жизни, Ягода мог быть, по крайней мере, зрителем на нем. По мере того как политика Сталина становилась более жестокой и Ягоду науськивали на тех, кто был к нему ближе всего, – на круг Горького, прежние приятели начинали понимать, что он им не защитник, а тюремщик. Ягода уходил в себя, его одолевала вялость и меланхолия, он уже не мог предпринять действий, которые смягчили бы гнев Сталина.