Сталин и его подручные

И от нас природа отступилаТак, как будто мы ей не нужны,И продольный мозг она вложила,Словно шпагу, в темные ножны.И подъемный мост она забыла,

Опоздала опустить для тех,У кого зеленая могила,Красное дыханье, гибкий смех… (48)

После 1932 г. поэзию надо было писать «в стол», или, так как ящики столов обыскивались, не писать, а запоминать. Пастернак отвернулся от политики, хотя и общался с виновниками террора. Мандельштам не закрывал глаза на реальность, но избегал встреч с власть имущими. В начале 30-х он навещал Бухарина, но с членами политбюро у Горького не встречался. Для Мандельштама Сталин был зловещим богом, даже alter ego, как Иосиф, проданный братьями.

Но вид сталинских приспешников-гуманоидов был невыносим для поэта. Накануне съезда Союза писателей он пожертвовал своей физической свободой, чтобы сочинить незабываемые строки о них:

А вокруг него сброд тонкошеих вождей,

Он играет услугами полулюдей.Кто свистит, кто мяучит, кто хнычет,Он один лишь бабачит и тычет,Как подкову, дарит за указом указ:Кому в пах, кому в лоб, кому в бровь, кому в глаз (49).

Ягоде этот пасквиль, по-видимому, понравился – он его выучил наизусть и даже декламировал Бухарину. Пролетарские же поэты, предававшие свой класс, возмущали Ягоду. Пьяница Павел Васильев только чудом вышел с Лубянки с выговором, написав о Сталине в 1932 г.:

Нарезавши тысячи тысяч петель,насилием к власти пробрался.Ну что ж ты наделал, куда ты залез, расскажи мне,семинарист неразумный!В уборных вывешивать бы эти скрижали!

Клянемся, о вождь наш, мы путь твой усыплем цветамиИ в жопу лавровый венок воткнем (50).

После 1932 г. такая хула слышалась только в частушках рабынь-колхозниц или зэков.

Для советского литератора горькая пилюля бывала подслащена. Писатель, который вел себя, как полагалось, мог иметь квартиру, дачу, печататься большими тиражами; его переводили на языки всех республик Советского Союза, ему давали путевки на Кавказ или Памир. Послушные русские, грузины, украинцы, армяне и казахи жили взаимным переводом. Перевод, как детская литература, через несколько лет стал убежищем талантливого писателя, и читатели выигрывали, когда поэты и прозаики прикрывались иноязычным писателем, чужим языком. «Чужая речь мне будет оболочкой», – писал Мандельштам. Сталин, вообразив себя покровителем прогрессивной культуры, поощрял переводчиков, например с итальянского языка, который более всего нуждался в защите от фашизма Муссолини. Русским переводчикам особенно по душе было переводить Данте, поэта, вовлеченного в междоусобицу гвельфов и гибеллинов и приговоренного к смерти. К тому же Сталин заказал новые переводы своего истинного учителя, Макиавелли. Михаил Лозинский, друг Мандельштама и подопечный Горького, в 1930-е гг. перевел «Ад» и закончил «Рай» по освобождении из ГУЛАГа.

За кулисами ОГПУ, взяв Главлит под свой контроль, закручивало гайки. Цензура стала скрытой (51). Печатали всего в шести экземплярах (один для Сталина) списки «крупных изъятий, задержаний и конфискаций», то есть книг, изъятых ОГПУ из магазинов и библиотек. Любую информацию – о безработице, о вывозе зерна, о самоубийствах, невменяемости, эпидемии, даже прогноз погоды – могли счесть разглашением государственной тайны. Было запрещено упоминать в печати ОГПУ, НКВД, даже телефоны загсов. Прекратили печатание справочников, публиковавшихся ежегодно с 1923 г., с адресами и телефонами всех жителей Москвы и Ленинграда: теперь за такими сведениями приходилось обращаться в справочную, заплатив 15 копеек и назвав себя. Цензоры запретили колхозникам называть коров и свиней Нарком, Правда, Пролетарий, Депутат, Людоед или Жид, и Главлит предлагал новые имена: например, Наркоз вместо Наркома. Цензоры калечили классику, считая эротические стихи Пушкина «порнографией». Народная поэзия тоже была отредактирована: там, где богатырь раньше выбирал левую или правую дорогу, он теперь стоял на перекрестке дорог прямой и проселочной.