Сталин жил в нашей квартире. Как травмы наших предков мешают нам жить и что с этим делать

Все, что я узнала от тети, ограничивалось одной короткой фразой: Вильгельм «там», куда его привезли, хорошо работал. И «там» было холодно. Даже эту минимальную информацию я получила, когда Вильгельма давно не было в живых. Хочется сказать тем, кто считает, что о репрессиях говорят слишком много, и в информации о них масса преувеличений: напротив, говорят слишком мало и многое

преуменьшено! Между прочим, я долго не знала, что трудармия – это тоже лагеря. Вот так спадают розовые очки.

Некоторые люди всей своей жизнью выражают горе или его преодоление. И это – тоже память

. Когда у папы была депрессия, он запирался в своей комнате и лежал на диване. В такие моменты мне все хотелось туда проникнуть, и я находила для этого повод: например, взять какую-нибудь книгу. Я тихонько приоткрывала дверь и заглядывала в комнату. Папа открывал глаза и говорил: «Заходи, я не сплю». Бабушка Нина, кажется, тоже часто находилась в депрессии, как и мой папа, то есть ее сын. Чаще всего она была невеселой, выглядела потерянной. И все привечала и подкармливала в своем дворике то одну, то другую бездомную кошку. А прабабушка Катя была с юмором, бойкая и веселая. Тетка Тамара сказала о ней: «Она была метеор». Маленькая и шустрая, на семейных праздниках, говорят, как выпьет немного, сразу пускалась в пляс. Бабушка Нина стеснялась, что у матери задирается юбка и мелькают ноги, и говорила: «Мама, хватит». Неуемное веселье – обратная сторона депрессии. Прабабушка Катя знала песню «Милый Августин» на немецком языке. Эта песенка почему-то считается несерьезной, шутливой, тогда как она от начала до конца – об утратах. «Alles ist hin» – «все пропало»… Прабабушка Катя, не все пропало. Я забрала швейную машинку «Зингер», твое приданое, в свою квартиру. Я буду помнить тебя, всех вас. Nicht alles ist hin – не все пропало… Жизнь продолжается.

Фотографии в семейном альбоме – это тоже память. Часто ли мы всматриваемся в них? Мой папа был высокий и худой, как его прадед-инженер. Мне кажется, что их лица на фотографиях в юном возрасте тоже похожи. Когда я узнала о судьбе прадеда, то поставила его фотографию на полку. Несколько дней смотрела не него и плакала.

Кстати, прадед Александр Гаврилович, оказывается, некоторое время жил в Ставрополе, где сейчас живу я. Здесь он в 1902 году окончил ремесленное училище. Ровно через 100 лет я получила диплом о втором высшем образовании… тоже в Ставрополе! Жизнь не стоит на месте…

С этим образованием прадед в Минводах со временем стал инженером. Когда тетя окончила школу, она поехала в Ростов-на-Дону, где выучилась на инженера. Как оказалось, этот прадед родился и вырос… там, в Ростове! Тетя, не зная об этом, поехала учиться на родину деда.

И вот, уже взрослая, я смотрю на фотографию, где сижу рядом с прабабушкой Катей во дворе возле колонки. У нее рука на колене… Я говорю маме: «Смотри, у нас с сестрой руки, как у прабабушки Кати и папы, – тонкое запястье и широкая кисть». Мама ответила: «Да. Ужасно».

Память о людях может сохраняться во внешности их потомков. Если в альбоме есть старые фотографии, можно увидеть, на кого из предков мы похожи. А если фотографий нет? Все фотографии деда Федора уничтожены, поэтому не знаю, как он выглядел. Однажды в детстве я, начитавшись журнала «Пионер», предложила бабушке: «Давай напишем красным следопытам. Может, дедушка Федор жив, и они его найдут?» Как нормальный советский ребенок, я верила, что красные следопыты действительно ищут и могут найти… Теперь понимаю: конечно, не нашли бы. Бабушка ответила: «А зачем?» Тогда я подумала: наверное, это потому, что она вышла замуж за другого мужчину, прожила с ним много лет, и он вырастил маму. И действительно: зачем? Но сейчас думаю иначе. Я заметила, что в нашей семье по обеим линиям у всех серые глаза. Только у мамы карие, да еще у меня непонятного цвета: в середине – карие, по краям – серые. И я думаю: наверное, у деда Федора были карие глаза. Я расплакалась, когда в первый раз подумала об этом.