Сталин жил в нашей квартире. Как травмы наших предков мешают нам жить и что с этим делать

Так дед «напомнил о себе», дал понять, что значит в моей жизни больше, чем казалось. Интересно: куда же он все-таки делся? По рассказам родственников известно следующее. Бабушка (его жена) каким-то образом узнала, что он «пропал без вести». Я не знаю, что именно и как ей сообщили. И до сих пор не знаю, что с ним сделали. Я узнавала подробности о том, что значит «10 лет без права переписки». Официально человеку давали 10 лет. По имеющимся справкам, деду и дали 10 лет, а после этого он исчез. Очень часто бывало, что, когда 10 лет для осужденных «без права переписки» подходили к концу и надо было что-то сообщить родственникам, им сообщали: за время заключения человек умер в лагере от какой-то болезни. Задним числом оформлялись соответствующие документы. Что тут можно добавить? Семья пыталась найти, но ей велели не искать. И бабушка Нюся писала (в часть?), и ее братья… И получали ответ: «Не пишите». Когда поиск стала вести я, то сначала узнала про «10 лет». Потом, через четыре года, доказав через суд родство, получила сведения из Центра реабилитации жертв политических репрессий Свердловской области: мой дед Федор был там в лагере и умер в лазарете от туберкулеза и авитаминоза. На тот момент его дело еще не было рассекречено. Еще через три месяца я получила копию рассекреченного дела из ФСБ Курской области с протоколами допросов. Такой как будто простой и в то же время пугающий документ. Полтора месяца дед был в заключении, и с ним провели шесть допросов, все об одном и том же. Что делали с человеком полтора месяца, раз за разом вызывая на одинаковые допросы? Какими средствами они добились, что он в конце концов признал вину и расписался? Я получила копии протоколов тех допросов; там же были копии двух документов, где он расписывается, что ему известен приговор. Какой приговор? Мысль о том, что деда могли казнить, меня не оставляет. Узнаю ли я когда-нибудь, правильная ли это догадка? Тема смертной казни волновала и пугала меня с детства. Подростком я постоянно с кем-то вступала в споры, доказывая, что смертная казнь не нужна. Наверное, все время чувствовала: в семье или подозревают, что деда Федора могли казнить, или знают, что казнили. Меня не отпускает мысль, что эта тема «витала в воздухе». Например, как бабушке Нюсе (его жене) могло прийти в голову читать мне, пятилетней, «ведут Антона на расстрел»?

Итак, память живет в людях, переживших репрессии, и в потомках репрессированных

. Ведь это именно они строят семьи и отношения друг с другом. Сам травмированный человек является живым напоминанием о том, что пережил он сам или его семья, передавшая ему травму (Кигай, 2007). Такого человека в отношениях могут характеризовать, с одной стороны, страх одиночества и созависимость («прилипание» к партнеру, контроль и удерживание его возле себя), с другой – эпизоды агрессии. Уже упоминавшиеся механизмы проекции, проективной идентификации и расщепления тоже нарушают близкие отношения. Травмированные люди растят детей в той самой обстановке, которую я когда-то для себя назвала «Заколдованным Домом». В нем не чувствовалось близости, простоты, спонтанности, а были скованность и неестественность. Я ходила в гости к подругам, но не хотела приводить их к себе; стоило привести кого-то в нашу квартиру, как в ней повисала гробовая тишина. Один из редких гостей так и спросил потом у моей сестры: «Почему у вас так тихо?» Мы с сестрой часто обсуждали то, что в родной семье казалось нам странным. Например, родители сидят на диване в гостиной и смотрят телевизор – странно, что их разделяет такое большое расстояние. Замечали мы странности и друг за другом. Наташка указала мне на то, что я говорю «в этом доме

», имея в виду нашу семью и наш дом. («Хочу картошку пожарить. В этом доме есть картошка?») А я обратила внимание на ее слова: «Ты мне рассказывала, что человек, который

попал в лагерь…» – «Стой! – говорю я, поняв, о ком речь. – Это же наш прадед!»

Восприятие человеком той или иной части собственного опыта как чего-то чужого, постороннего называется диссоциацией. Это еще один защитный механизм. Совсем недавно я заметила диссоциацию у себя, когда, работая над этой книгой, описывала, как меня в детстве мама валила на кровать и молотила кулаками. Я вообще все, о чем говорю или пишу, представляю зрительно. И тут я поняла, что всегда представляла эту сцену так, как будто вижу ее со стороны! И снова «призраки» – эта сцена преследует меня с детства, и перед мысленным взором – оба персонажа.