Кто-то скажет с вызовом: «А мне нравится Сталин. При нем был порядок. При нем такого бардака, как сейчас, не было». Наше поколение, советские дети 1970-х, тоже было дезориентировано, потому что дезориентированным было поколение наших родителей, выросших при Сталине. Они помнили войну, помнили, как то одним, то другим соседям приходила «похоронка». Чей-то отец, сын, брат тогда погиб. Они голодали (до войны, во время или после – в зависимости от региона, в котором жили). И сохранили в памяти репрессии так, как увидели их и поняли. В те годы исчезал то один, то другой сосед, а у кого-то и родителей арестовали и увели. В результате в памяти у этого поколения запечатлелись события не только трагические, но и очень непонятные. Дети были обучены «правильному» пониманию происходящего – их учили, о чем говорить можно, а о чем не следует, что положено замечать, а что нет. И воспоминания родственников так же, уже по привычке, подвергались внутренней цензуре. Но время от времени в их памяти всплывали некие моменты, которые у нас, советских детей, могли вызывать сложные чувства.
Дед когда-то сказал мне об одной фотографии: «Она прошла со мной войну». Вообще говорить о войне он не любил, но эти слова, может быть, лучшее, что он мог о ней сказать. Дед на фронте мог доставать фото и смотреть на своих детей… Скучать о них; мечтать дожить до конца войны и вернуться домой; думать, как эти дети подросли, представлять, какими они теперь стали; беспокоиться: как они там? Папа говорил, что страшнее всего были бомбежки. Еще он говорил: «А немцы, которые жили в наших дворах, вели себя нормально». Папа ведь был тогда очень маленьким. Я пытаюсь представить, каково это – в возрасте четырех лет пережить бомбежки. А вражеские солдаты в твоем родном городе?.. Это страшно. Ведь те бомбы сбрасывали немцы, и от этих бомб погибали разные люди. Вероятно, и дети. Малыши могли не до конца понимать, что происходит, но наверняка чувствовали страх матери. Тетя рассказывала, что в соседнем дворе немцы стояли на постое. Немцу по имени Курт моя тетя нравилась, он угощал ее шоколадом. У него в Германии была такая же маленькая дочка. Он брал мою тетю на руки, а мать (бабушка Нина) от них не отходила. Конечно, ей было очень страшно.
Те, кто во время войны был постарше, помнят о ней больше. Моя хозяйка Марьиванна пережила войну школьницей. Она рассказывала, что в их сельском доме жила еврейская семья беженцев, и в этой семье был мальчик лет пяти, Соломончик. Во время оккупации старшеклассники каждый день ходили в поле на сельхозработы. Марьиванна рассказывала: «Однажды мы вернулись с поля, а их дома никого уже не было». И тихо добавила: «И Соломончика».
Вот еще одна история. Говорят, это след войны… Рядом с Нижним рынком все мое детство стоял деревянный строительный забор, а за ним – груда развалин. Папа мне говорил: здесь ничего не хотят трогать, ничего не хотят делать, потому что все будет построено на костях. И когда место наконец расчистили и возвели там гостиницу-высотку, папа часто повторял, что она «на костях». Позже тетка Тамара рассказала: на этом месте был учительский институт – в нем училась Валентина, сестра тетки Тамары и моего деда. Во время войны в здании открыли госпиталь, и Валентина стала в нем работать санитаркой. Однако к городу приближались немцы – перед их приходом всех транспортабельных раненых эвакуировали, а нетранспортабельных оставили. Потом госпиталь вместе с оставшимися ранеными взорвали. Так рассказывала Валентина.
Я долго пыталась узнать –