Старый шут закон

Майк не настаивал, что он прав в отношении anglos, хотя и знал, что почти все иммигранты думают так же, как он. Став взрослым, он узнал, что таких anglos, как Хэм Тэрнер и Рис Уильямс, в Америке тысячи, и что у тысяч неанглоязычных американцев вроде Лидии, Транка и Конни нет в жизни иных интересов, кроме интересов рабочего класса, и они неустанно борются за равноправие американцев иностранного происхождения. Не мог он отрицать и того, что многие иммигранты продались и эксплуатируют своих братьев. Сейчас он понимал, что главное — не национальность, а верность интересам своего класса. Но все равно он продолжал связывать свои чаяния не с бойкими и речистыми доброхотами отечественного производства, а с обиженными иммигрантами. Разницу между ними он видел не в теории, а в жизни. Видели ее и реатинские капиталисты и с выгодой для себя использовали. Кому предназначался их самый жестокий удар? Кого они бросали в тюрьму? Разве был среди пятидесяти с лишним арестованных по обвинению в убийстве хоть один белый anglo?

Строго говоря, Майк не был иммигрантом — он родился в Соединенных Штатах и говорил по-английски, а на своем родном языке не умел ни читать, ни писать. Но из-за сильного акцента ни сам он, ни все остальные не могли причислить его к «истинным anglos». Все, среди чего он провел свое детство, принадлежало другой стране: речь, характеры, обычаи, праздники. И горняцкому делу обучил его не американец, а его собственный старый неграмотный дед. Поэтому Майк отказывался считать своими братьями стопроцентных чистопородных мерзавцев, которые состояли членами Легиона и распоряжались в городе как хозяева. Он ставил себя неизмеримо выше их. Он яснее, чем они, понимал, что движет ими в их поступках и почему он сражается и будет сражаться с ними до тех пор, пока в нем бьется сердце. Он был мудрее их, хотя они учились в школах и даже в колледжах, а он пополнял свое образование, читая макулатурные журнальчики, которые продавались в магазине компании, и передовицы херстовских газет.

Как ни тоскливо было сейчас Майку, он улыбнулся, вспомнив, что ведь интерес к социализму пробудил в нем не кто иной, как мистер Херст, который в те времена был страстным защитником большевистского строя! Конечно, он очень скоро переменил убеждения и стал ярым врагом республики рабочих, которой он пророчил близкий и неминуемый конец, а вот Майк ни на минуту не усомнился в торжестве этой республики. И прав оказался не лжепророк Херст, а он, Майк Ковач.

В Реате его социалистические взгляды укрепились. Когда Майк переехал на Запад, куда его перетянул Джо Старов, соблазнив постоянной работой и здоровым климатом, он увидел, что от боевых традиций Западной федерации горняков почти не осталось следа — так подействовал на рабочих разгром послевоенной забастовки. У горстки тех, кто продолжал бороться, не было руководителя. Тэрнера прислали в Реату только через несколько лет, и добился этого Майк — в самый тяжелый период кризиса он написал в штаб-квартиру партии в Денвере и попросил помочь им.

Как ни молод и неопытен был тогда Тэрнер (Майк это сейчас понимал), в глазах шахтеров, мечтавших о настоящем вожде, о мессии, он стал поистине воплощением силы и мудрости. И сразу же все переменилось. Люди поднимали головы, расправляли плечи. В некоторых вдруг проснулись титаны. Даже самые забитые и отсталые, вроде Хесуса Хуареса, начали ходить на собрания, вносили в фонд организации деньги из своих нищенских заработков, участвовали в пикетах, распространяли листовки, в них забрезжило понимание того, как несправедлива к ним судьба.

Себя Майк тоже причислял к забитым и отсталым, особенно рядом с мужественной, бесстрашной Лидией, а поглядите, что сделал с ним Тэрнер! Не прошло и двух лет, как Майка избрали председателем независимого профсоюза, и этот профсоюз объявил забастовку и добился выполнения своих требований. Потом Майк встал во главе местного отделения «Индустриальных рабочих мира». Он не обольщался на свой счет и понимал, что как руководитель профсоюза он оставляет желать лучшего, однако дело свое делал не так уж плохо, и никто, кроме самых близких ему людей — Хэмилтона, Транка, Лидии, — не догадывался, как страшно ему и тяжело, как искалечили его душу в детстве непосильный труд, лишения и голод, убив в нем мужество.

А может, зря он винит в своем малодушии суровое детство? Многие из его товарищей выросли в такой же нужде, но вот не сломились же. Взять того же Хесуса Хуареса, который восьми лет начал работать в поле, в семнадцать женился, в двадцать два чуть не умер от ущемления грыжи и на всю жизнь остался инвалидом, а сейчас, в тридцать шесть или тридцать восемь, обремененный огромной семьей, спит в камере смертников и тихо улыбается во сне — он не сдался, не отступил…