СТАТУС-КВОта

Жидкая стихия упруго приняла вес тела. Она продавилась до щиколоток, затем неподатливо уплотнилась под подошвами, резиново сдавив ступни. Он торжествующе, утробно рыкнул: все было как положено, ему оставлено (пока!) и это. Вода по прежнему держала его! Гут гешехт здесь, на этой, вечно жидкой, прародительской стихии, соленой, как материнская плацента.

Он пошел по воде к берегу: массивная, свитая из мускулов туша с поджарым задом, с болтающейся бархатно-алмазной колбасой между ног. Тесемки от чехла на члене сходились в кокетливом бантике над ягодицами.

Позади выперли из рубки и толкнулись во властительную спину визгливый гомон и шлепки: на палубу выбиралась из лодки команда

Две голые человечьи самки – близнецы отличались красной и зеленой шерстью на лобках. Подрагивая идеально-силиконовыми чашами грудей достали из глубин рубки полотняный, видимо тяжелый, метровой длины сверток. Розовой змеей его обвивала шелковая лента. Сверток ворохнулся. Из полотнянного нутра высочился то ли стон, то ли всхлип.

Вслед за ними через порог рубки косолапо перевалилось на полусогнутых шерстистое существо с балалайкой. Матерый ушастый шимпанзе, вытянув губы трубкой, хрипло и абсолютно точно протрубил несколько тактов из «Оды к радости» Бетховена. И заработал пинок под зад: босая проворная ступня Юфи (с зелным лобком) подфутболила шимпанзячее сетдалище с последующей укоризной:

– Нет, таки надо сразу испоганить всем кайф!

Звероватый лабух отскочил. Развернул к бабенке желтозубый оскал ухмылки:

– Ты – еще не все, Юфочка. Ты пока курвивей всех.

Одобрительной ухмылкой поощрила звериный перл краснолобковая близняшка Озя, поддерживая тяжесть полотнянного свертка.

Не нужен был Бетховен этим, разноцветно-лобковым, настроенным раз и навсегда на «Семь-сорок» и на «Шаланды полные кефали».

– Убью как-нибудь, зараза, – мирно цикнула на зверя Юфь, переменила затекшую под свертком руку.

Шимпанзе, кособоко переваливаясь, опираясь костяшками пальцев о палубу, заковылял к краю палубного настила, освобождая место вылезавшим из рубки.

Привалившись спиной к серебристому, мокрому металлу, занялся примат настройкой инструмента. Дренькая по струнам, стал подкручивать колки, клоня к перламутровой деке лопушок шерстяного уха.

Из рубки полез, как улита из раковины, оплывший кок в греческой хламиде. Он выдавился из двери и утвердился на палубе. Пористый и могучий носяра занимал четверть лица Кокинакоса. Рядом с ним любой, уважающий себя греческий нос, не присел бы и на одном гектаре. Усвоивший это раз и навсегда Кокинакос терпеть ненавидел свое гонористое, нафаршированное мифами греческое племя, из коего буд-то бы происходили его родители. Успели они при жизни обучить сынка высшим кулинарным познаниям, да еще зачем -то древне-славянской Влесовице, кою раздербанили и оскопили затем на Руси сородичи их Кирилл и Мефодий.

Успокоились предки его, по Закону обрезанные на восьмой день, от пожизненной финансовой гонки на Житомирском кладбище. ««Шесть лет уже там не был» – ворохнулся и тут же истаял в Кокинакосе горький, арифметический подсчет.

Он шмыгнул носом и бережно ласкательно ощупал его: любил и берег кок свою обонятельную картофелину, как бережет облауреаченный виртуоз свою древнюю Страдивари. Этот могучий инструментарий на лице Кокинакоса был по звериному остер и чуток к пищевым флюидам, различая тончайшие нюансы ароматов, подсказывая ему в кулинарном шаманстве немыслимо-вкусовые рецепты. За что и держались эти двое – Кокинакос со своим носом при Ядире.

Кокинакосу подали из рубки массивную, скатаную в рулон трубу. Грек нащупал в ее недрах кнопку. Нажал на нее и бросил трубу на воду. Она зашипела, распластываясь, потрескивая, являя небесам багряно-бархатное, разбухающее нутро. Через минуту на водяной глади покачивалась туго вздутая, шестиместная лодка – с титановой пластиной на жесткой корме.

Кок прижал ее к борту подлодки сандаловым багром с пластмассовым наконечником. Кивнул силиконово-сиськастым, приглашая к посадке в огненную утробу.

Юфь и Озя, передавая друг дружке простынный сверток, спустились в лодку Притопив ягодицы в мягкой неге сидений, они умостили белый,тяжелый кокон на коленях.

Кокинакос оглядел и одобрил исход с подлодки в плавсредство. Сказал на древнеславянском сварливо – как шило в бок сородичам воткнул:

(Ее мы не отдадим грекам, змеям ползучим, зверям хищным, потому что она наша – древнеславян. влесовица)

– Не отдадим, Кокосик, – согласилась, нетерпеливо цыкнула зубом Юфь, – однако задом шевели, время!

Шагах в тридцати впереди покачивалась над водой, удалялась клиновидная спина властителя их.

Кокинакос свистнул Лабуху с балалайкой. Шимпанзе поднял ушастую головенку, закончив настройку. Из трех древесных, десятилетиями высушенных слоев был склеен инструмент: сандалового, орехового и горной чинары, в кои впаяны были для резонанса янтарь и позолоченый перламутр. И потому дивно резок и органно гулок потек из нее звук, когда Лабух ударил по струнам, аккомпанируя себе, абсолютному слухачу. Гнусаво заорал частушку: