СТАТУС-КВОта

Было темно. Телефон, наконец, смолк. Со стоном, отлепив тело от кресла, полковник встал. Шатаясь, подошел к стене, нащупал выключатель. Свет разодрал пространство, полоснув безжалостными лезвиями по глазам. Зажмурившись, он прислонился плечом к стене. Стал лепить в памяти виденья – фрески в единое панно…ДК культуры, труп Качиньского, с дичайше вывернутой головой, слюняво скалится из под руки… каменно наглая морда Кострова, слившая ему, полковнику Лубянки, туфту про смерть бейтаровца («И Дан туда же, с ним, мой Дан, племяш!»), кабинет Белозерова…нещадный рывок заслонки, выдернутый из его мозгов Гордеевым: «Zo-two»… Захлестнувший память поток всезнания о пси-оружии, о судьбе и предназначении России – суки… Дан, увязнувший в постыдном и преступном для Конторы соитии с дерьмово-русским бытием. Приговор ему, его семейству: «Сухое сено». Ах, Элохи-и-и-им… зачем втянул в Контору… теперь его у Аськи на глазах? Нет!! Только не это! Его нельзя пускать в Москву, где мясники Гордеева.

Левин посмотрел на часы – двенадцать ночи. Вынул из кармана рацию. Включил ее, набрал код майора, организовывавшего всю операцию в Гудермесе. Сморщился как от зубной боли: в ушную раковину ворвался панически-вибрирующий вопль Зельдмана:

– Борис Иосифович! Ну, наконец… вы где?! Москва, Сотников всех на уши поставили… Белозеров трубку не брал, а ваша рация не отвечает.

– Докладывай! – обрезал вопль Левин.

– Слушаюсь. Здесь все в порядке, ждем. Гульбаева с прибором и машиной доставили из Ханкалы, он на посту, дежурит во дворе Чукалиных с прибором, смонтировал его на дереве. По первому сигналу включит. Проинформировали всех про возможности студента. Я только что проверил все посты на подходах к их дому, перекрыли все. Мы накроем пацана, ручаюсь стопроцентно.

– Где Белозеров?

– Так вы… не знаете?

– А что я должен знать?! – ощерился, вогнал в рацию пульсар гнева полковник.

– Так он же… на столе… меня оповестили…

– Ты можешь не блеять?! На каком столе?!

– На операционном, в госпитале. Скончался час назад…остановка сердца.

– А почему меня только сейчас… а че-ерт… хорошо тому живется у кого одна нога. Где Аверьян Бадмаев?

– Вы тоже не знаете? Исчез.

– Что-о?

– Есть подозрение: его куда-то увезли.

– Куда и кто?

– Час назад из Грозного в сторону Гудермеса на большой скорости прошла машина Белозерова.

– ГАИ останавливало?

– Они знают машину. Не имеют права. На наш приказ гаишники ответили отказом.

– А сами? Сами пробовали остановить?

– Под Аргуном пытались. Напоролись на очередь из машины. Тяжело ранен Зубов.

– Твою м-мать…а еще раз?! Под Гудермесом?!

– После Аргуна машина исчезла с трассы. Нырнула куда-то на проселки.

– Та-ак. Хозяин в морге, а шоферюга его шустрит. Поднимите наш вертолет с Ханкалы, пусть оглядит проселки с прожектором между Аргуном и Гудермесом.

– Машина черная… там много перелесков.

– Да неужели, разумный ты наш?! Пошли туда же команды, пусть прочешут все!

– Снять с оцепления Чукалинского дома?

– Я тебе сниму! Свяжись с Васютой в МВД, от моего имени ящик коньяка за две команды скорохватов! Немедленно затребуйте из Дагестана и Осетии оперативные подразделения КГБ. Пусть высылают сюда вертолетами.

– Понял.

– Последнее. Дан, выехал в Москву?

– Поедет утром.

– Поезд и вагон?

– Чеченский фирменный, вагон 6, СВ, один в купе.

– Свяжись в Ростове с Леркиным. Пусть там заменят в «шестом» их проводника на нашего, который чай умеет хорошо готовить. И вовремя прибрать. Под Тулой поезд будет в три утра. Надо тихо уберать двухсотый груз из СВ.

 – Я…я вас не понял! – вибрировал в надтреснутом голосе Зельдмана пещерный ужас.

– Ты все правильно понял.

– Мы…вы…Дана?!

– Ты сволочь, Зяма! – воющее сцедил сквозь горловой спазм Левин – я отдаю распоряжение по своему племяннику и мне еще и растолковывать тебе, говнюку: за что и почему?! Выполнять!

– Есть выполнять.

Перекипая в муке жалости, Левин завершил рассудком схему «Сухого сена»: Асю, которая похоронит мужа, собьет машина. Ибо закон «М-концентраций», гильотиной нависающей над их головами тысячелетия – этот закон не позволял разжижать и расслаблять свою элиту заразой ассимиляторства.

Додика встроит в пожизненно закрытый саркофаг кадетства их Контора, где будет выдано ему и соответствующее воспитание, и должность, и погоны, и жирная зарплата бейтаровца. В конце – положенная порция Шопеновского марша на похоронах – под треск военного залпа. Если доживет до этого.

…Он сидел, давил вспухавший в груди звериный вой – тоску по Дану. И вспоминал: так плохо и страшно ему было один, единственный раз, когда он очнулся и, сделав несколько попыток пошевелиться, понял, что заживо закопан. Он попробовал осмыслить ситуацию. Но в первый раз такой послушный, гибкий его разум бессильно распластался под натиском рефлексов. Они, ворвавшись в голову стадом буйволов, истыкали разум паническим бешенством своих копыт. С неандертпльским ужасом, глотая кровь с прокушенных губ, он бился и выламывался из земляного плена, срывая связки, выл, рычал, визжал, пока не потерял голос. Но тупая земляная тяжесть, сдавившая истерзанную плоть, практически не поддавалась.