СТАТУС-КВОта

Он потерял сознание. Когда очнулся, его разум вдруг выпек первое, полезное соображение: «Если я жив, значит дышу. Если дышу, если в ноздри, рот не забиты земляные кляпы – значит кому-то надо, чтобы я жил».

Самым мучительным, что изводило до судорог и истерик, было не спрессованое тело, не пролежни, не муки жажды и голода.

Самым страшным была пустота в памяти: он не знал, кто он и как попал сюда, под землю.

Время текло сквозь вены и артерии с садисткой неторопкостью, как вязкий растворенный битум. Шли месяцы и годы. Он ощущал, что его мозговая субстанция, все нейроволокна, нейроклетки, аксоны и дендриты в сером веществе преобразуются в нечто иное, пропитанное космодегтем. Муки его плоти растворялись в земле. Исчезло ощущенье тела, отхлынули жажда, голод. Единственный спасательный круг, в который намертво вцепился его разум, было: «Если я дышу и сюда поступает воздух – значит, я кому-то нужен».

…Когда его через неделю откопали и положили на песок в пещере – для адаптации к воздушному бытию, он почти не удивился суровой, лихорадочной суете вокруг него, из коей ввинчивался в самый череп через уши стрекот кинокамеры.

«Я был кому-то нужен!». Он верил в это, это и спасло его.

Из десяти закопанных вошли во второй этап подготовки лишь он и испанец Кастильо. В гипно – сеансе им вернули память. Остальные, не выбравшись из земляного плена, остались доживать равнодушными рабами любого, кто наденет на них ошейник.

Левин и испанец сохранили разум, который пропитали новой гипноинформатикой и сверхзадачей. Они вошли в явь тоже другими: растворенными в идее абсолютной власти над планетой. Они стали неотъемлемой частью этой идеи. И с хладным бесстрастием наблюдали, как под ее гусеницами хрустят и крошатся чужие судьбы и государства.

Были и сбои, срывы у Левина. Такие, как сегодня – когда, послав в пожар «Сухого сена» племянника с его женой, он вдруг ощутил рвущую сердце потерю, ибо руки, кожа, мышцы его все еще помнили теплоту и тяжесть родного тельца племяша, вынянченного в его семье, поскольку сестра бесследно развеялась пеплом по ветру из печи Майданека.

…Вытерев мокрые щеки, и почти успокоившись, Левин продолжил восстановление панно из фресок в памяти: приход на квартиру к Аверьяну… коньяк, предложенная первоначальная плебейская цена за согласие мага сотрудничать. Надменное упрямство этого гипно-туземца, затем серьезная и настоящая цена за его дар… опять отказ. Гнев Левина в ответ – безрассудный гнев Кукловода и поводыря, над кем простерто кремлевское крыло.

Потом – провал. Он с изумлением копался в черно-непроглядной дыре, которая зияла в памяти… В ней лишь вибрировало чей-то стон… бессильный, напитанный болью зов к уходящей жизни… Чей стон? Откуда?

Отчаянно заверещал под ухом телефон. Левин снял трубку. В него ворвался нафаршированный тревогой голос Зельдмана:

– Студент явился, товарищ полковник! Он ломится к дому. Гульбаеву отдана команда включать «Градиент-4».

– Пацан нам нужен целенький, как яичко для пейсаха! Ты понял?

Он вызвал по рации закрепленную за ним машину Комитета. Ринулся к выходу.

ГЛАВА 58

Прохоров, выйдя с гудермесского вокзала вечером, не стал брать вокзальное такси: до дома Чукалиных, как помнилось, было минут 15-20 – если идти к совхозным домам прямиком, через поле.

Напитывалось тусклой краснотой светило, клонясь к степному горизонту. Огрызок степи прильнул к совхозным усадьбам. Мял его Василий подошвами, вдыхая одуряюще-пряное благоухание полыни и чабреца. Пронизывал предвечернюю тишь, теряющий мажорную силу, хорал цикад. Но уже там и сям вплетались в него, набирая мощь, квартеты и секстеты ночных солистов – сверчков.

Перейдя по мосткам арык, втекающий мутно-глинистой анакондой в усадьбы, увидел Прохоров косца. Мужик в кургузой рубашонке, серо-мятых портках, лениво, неумело махал косой, то и дело, втыкаясь острием ее в земные бугры.

Поодаль в полста шагах сидел, скрестивши ноги в траве и лузгал семечки борцовского сложения пастух – при драно-тощей козе, привязанной к колу. Неподалеку утонула колесами в бурьянном сухостое тупорылая машина с коробчато-глухим, квадратным кузовом.

Степь и тропа, вилявшая по ней, утрамбовались в размашистый проселок. Стояли вдоль него осанистые, утонувшие в зелени дома учетчиков и трактористов, овощеводов, свинарей, доярок: Чукалинский совхоз «Пригородный», один из немногих на Кавказе, сумел встроить работников своих в добротный, жилой быт, куда тянуло совхозчан после работы душой и телом – к детишкам, женам, к кудахтанью несушек в курятнике и трубному ору крутогрудых петухов на заборах, облитых арбузным соком нисходящего светила. Тянуло механизаторов к черешням, сливам, помидорам, дыням и арбузам в огородах. Их напитывал драгоценною влагою арык, пронизывая все усадьбы, подныривая под изгороди тишайше-мутной, полуметровой глубины водицей. Там и сям зеленели над ней пронзительно-младые копьеца камыша.