СТАТУС-КВОта

Составною частью Перунова трона, его Советом сиял ведический синклит прапредков Русколани: Эгрегор казачий, все те казаки, кто ныне притекали к трону.

Тут был Ерофей Хабаров, сбиравший для Московии ясак: пушнину, хлеб и соляные варницы с племен на Зее и Амуре. А сами племена, отсмаковав хабаровской власти, подались с охотою, под тяжкую хотя, но защитную длань Московии.

Светилась кротостью душа Дмитрия Ростоцкого, создавшего богоугодный и огромный манускрипт «Жития святых».

Ворочалась неугомонно в эгрегоровом Союзе субстанция Степана Разина, исполосованная вся, казалось, ятаганами крымских татар и янычарами иранского шаха. А уж затем после сей разминки размахнувшись во всю необъятную воинскую ширь, подмяла походя Самару, Саратов, Симбирск. Отколотила под горячую руку правительственное войско князя Львова: а не попадайся на пути!

И был тут Владимир Атласов, прирастивший восточную окраину Руси не чем-нибудь завалящим подо льдами, а гейзерно-пушнино-рыбною Камчаткой, на коей умещались в той поре с пяток всяких там Даний с Нидерландами в придачу.

Там был Богдан Хмельницкий, топивший в громе и огне пушек турецкие эскадры, и гнавший в хвост и гриву с родимой Гетманщины ляхов. Он и привел под самодержавного российского орла большеглазую Неньку-Украину.

Тут был Семен Дежнев, чья незапятнанность души изранена была мучениями походов по Лене и Вилюю, Оймякону. Там, в лютой стуже Заполярья, в размашисто-косматой шири лесотундры, шла кропотливая разведка края с побережьем, обогативших казну российскую пушниной, золотом, моржами. Венец всего похода – открытый им пролив «Беринга», открытый за восемьдесят лет до самого Беринга. Но так и не переименованный по праву.

Тут излучали эманацию отваги Матвей Платов, Сидор Белый, Алексей Бескровный, Антон Головатый, Федор Денисов, покрытые российской славой воеводы, чьи пушки, пики и пищали топили галеры янычар, косили вражьи рати турок, шведов и французов под Измаилом и Полтавой, на Каспии и на Днестре. Их доблесть, обрастая легендами, навека впаялась в пантеон казачьей славы.

Тут был и Григорий Сковорода, поэт, философ и флейтист, сочинивший свою библию. И соприкоснувшись с самородной глыбой этого творения, ставя ее выше офарисеенной церковной библии, Лев Толстой с изумлением воскликнул: «Сковороду будут вспоминать и через тысячу лет!» Не сбылось. Нещадно-селевой поток из ненависти, лжи, целенаправленно спущенный на казачество троцкистско-свердловской стаей, сжег, уничтожил письменную память о великанах русского духа.

Здесь был Максим Власов, легендарный воин польской и французской компании, русско-турецкой и кавказской войн – израненный, исколотый саблями, штыками, которого просил, склонивши голову, сам император Николай I: «Знаю, ты страдаешь от ран, но послужи еще, как служат старые слуги, такие же богатыри, как ты! Не может ныне Отечество без тебя обойтись».

Здесь обретался и Кирилл Данилов, неутомимый собиратель народных былин, песен, скоморошьих баек – столь сказочно блещущих языком и фантазией, что из вдохновенной криницы этой, струящейся влесовицей и кириллицей, взахлеб пили и Пушкин, и Римский-Корсаков, и Белинский. А последний, с разнеженным восторгом напитавшись трудом Даниловым, передал восторг этот потомкам: «Эта книга драгоценная, истинная сокровищница богатства народной поэтики.»

Здесь были сыны империи Русколани, чья плоть и разум клокотали в земной юдоли в режиме ежедневного, ежечасного подвига, не щадя немереного дарования своего. Это была та драгоценная арийская закваска в славянских родах, племенах, что позволила им расплодиться на планетарном просторе от Каспия и до Охотского и Японского морей и обжить его. А обиходив – принялось преобразовывать свое бытие в гармонии с природой – то бытие, что замысливал Создатель для человечества разумного.

Вот потому-то притекая, занимал ныне свое законное место у трона Перунова синклит казачьих душ – клокочущий единым возбуждением, несущий к трону у Полярной звезды слитную мольбу. Назрела в недрах Эгрегора необходимость кары для Энлиля-Чернобога. И предстояло утвердить его всей властью трона и советников при нем.

ГЛАВА 21

Столовая гудела пчелиным ульем: над завтраком педобщаги всегда висел плотоядный гул.

Но ныне был еще один взъерошено-липучий повод к междусобойным децибелам – впервые в полном сборе сгрудилась за персонально-закрепленным столом команда Бадмаева.

По-разному именовалась она студенческим сообществом: «бадмаевцы», «утюги», «спецуха», «олимпы». И относились к ней по-разному: от желчной зависти – до истерического обожания. Ибо на всем, чем занималась, что вытворяла в спорте эта команда, лежала печать особого предназначения, которая могла отодвинуть, а то и вовсе отменить для них и лекции, и семинары, сдвинуть во времени экзамены.

Лежала эта печать на статусе и самого Бадмаева: он не был призван в кафедрально-деканатские высоты, но ни одно важнейшее решение декана или приказы Щеглова не принимались без еле слышного, но командорского бадмаевского шипа.