СТАТУС-КВОта

Кому, как не Ирэн, было понять, прочувствовать всем родственным Борису естеством тот давний гнет изгойства, который пригибал к земле, расплющивал того далекого, глазасто-нервного и пышнозадого подростка, отсиживающего за роялем кандальные часы. Тот Борик рос в замызгано-кавказском дворике на Щебелиновке. Двор издевался, отторгал его смиренно-кудреватую, всем чуждую тихушность, орал хрипатым матом, бил в нежность барабанных перепонок чугунным треском домино, лез в уши и глаза липучим тополиным пухом, оплевывал из луж шмотками жирной грязи.

Но главное – шпынял и протыкал нахрапистым ехидством злючей пацанячьей стаи, не ведающей ничего о сострадании. И эта стая никогда не брала «толстожопого» в свои забавы – игрища: в лапту, в войну и прятки, в стукалочку.

Там верховодила коряво-вожаковская дурында с кличкой Гмырь.

Могучий и наследственно-еврейский зов предков звучал в Гусинском: стать благополучней и богаче, а главное, известнее всех остальных, любой ценой пробиться наверх.

Негаснущая в Боре страсть возмездия плодила вакханалию видений. Вот он, уже закончивший консерваторию, попутно овладевший самбо, здоровым бугаем неторопливо вваливается в ублюдочно-загаженную узнаваемость двора. А там – все та же взматеревшая орава и тот, совсем уж оскотинившийся Гмырь. Он, Борик, отметелив всласть и изволтузив всю ораву, берется за Гмыря – на закусь. Он лупит его смачно, долго и изящно, расплющивает в блин лицо, откручивает ухи и сокрушительным поджопником бросает эту падаль на ржавые пруты забора. Гмырь зависает там мясным бифштексом.

– Ой бедный-бедный Борик! – она сказала это с состраданием сестры, запустив в кудреватость головы маэстро свои пальцы, продолжила с решимостью хирурга, взрезавшего нарыв стальной нещадностью скальпеля.

– Теперь я скажу совсем кошмарную вещь. Чукалин овладел всей техникой и звуком на халяву. Между другими делами. Он ходит в оперную студию. И успел спеть на сцене Гремина, Мельника и Спарафучиля. Так спеть, что наш министр Ваха Татаев готовится женить его на своей дочке Светке. А после этого поехать вместе с ним в Ленинград, в Мариинку, чтоб там прослушали его зятька: а-ля Шаляпина из Грозного. К тому ж, он акробат. Я видела, как он закручивает в воздухе такие кренделя, что деканат пускает слюни в ожидании: они считают, что у Евгена уже в кармане золото с чемпионата в Мюнхене, который будет в сентябре. Но самое гешехтное в нем, Борик: его готовятся забрать работать в КГБ. Отцу сказал об этом наш кент, майор оттуда.

– Он что, совсем не спит? Лунатик?

– Он не лунатик, Боря. Он Индиго.

– Чего?

– Ты уже слышал от меня про это. Когда папеле трудится, чтобы осеменить мамеле и в это время им помогает сверху кто-то третий – на свет потом рождаются Индиго.

– Ты хочешь сказать, что меня состряпали без третьего? – он выцедил фальцетом гадюку-боль из побелевших губ. – Зачем ты привела его?! Почему я должен от тебя выслушивать всю эту гнусь про все его таланты?!

Борис Арнольдович осекся. Отвисала челюсть, округлым потрясением истекали глаза – Ирэна раздевалась. Цветастой невесомостью шифона порхнула на пол кофточка… За ней вдогонку – лифчик… В оцепеневший мозг Гусинского ударила и пронизала белизной тугая, бархатистая упругость двух грудей, надменно коронованных бледно-коричневой элитностью сосков Остался на точеной плоти кружавчато-бардовый кругляшок трусишек… Но и его с неспешной деловитостью спустили к щиколоткам.

Черненая курчавость треугольничка в молочном окружении бедер добила музыканта. Он пил взахлеб глазами всю эту нестерпимую роскошь, как запаленный долгим переходом мул пьет оазисную воду из колодца. В предобморочном мороке он уловил вопрос:

– Ты хочешь, чтоб это все стало твоим?

И разум музыканта, истощенный годами сучьего аскетства (то некогда, то взбухшая прыщавость на лице, то гойские здорово-наглые кентавры, которых с идиотским постоянством предпочитало ему училищное бабье), включился в дело обретения семьи.

– Хочу я или нет, чтобы этот цимес стал моим… А что, на белом свете от Кушки до Владивостока найдется Сефардим или Ашкенази, который скажет тебе нет? Я знаю, что за все надо платить. И все имеет свою цену. Ты хочешь знать про мою цену?

– Ты правильно все понял.

– У приличных людей перед зарплатой дают аванс. И мой аванс тебе: штамп в наших паспортах, потом гастроли по Израилю. Потом я делаю визит к профессору Кабалевскому, и ты пойдешь на экзамен в консу Чайковского. Но перед этим мы работаем, как проклятые, программу для экзамена. Я сделаю ее с тобой, и Кабалевский скажет про тебя: «Ирэн, у вас большие перспективы.»

– Это аванс?

– Что, мало?

– Теперь про цену.

– Трехкомнатное жильё не дальше, чем Садовое кольцо. «Волга», где на спидометре не больше сотни километров. Потом гастроли, и гастроли, и гастроли. И ты везде со мной.

– И что я буду делать на гастролях?

– Готовить кофе в номерах «люкс» и к кофе – бред энд батта, что значит «бутерброд».

Ирэна дрогнула: Чукалин предсказал дословно!?

Сцепив губы, она выцедила, давя в себе мистический восторг:

– И это все, что надо делать?