Ставка – жизнь. Владимир Маяковский и его круг

Мы разошлись, чтоб подумать о жизни в дальнейшем, длить отношения не хотела ты. Вдруг ты вчера решила, что отношения быть со мной могут, почему же мы не вчера поехали, а едем через 3 недели? Потому что мне нельзя? Этой мысли мне не должно и являться, иначе мое сидение становится не добровольным, а заточением, с чем я ни на секунду не хочу согласиться.

Я никогда не смогу быть создателем отношений, если я по мановению твоего пальчика сажусь дома реветь два месяца, а по мановению другого срываюсь даже не зная что думаешь и, бросив все, мчусь. <…>

Я буду делать только то, что вытекает и из моего желания.

Я еду в Питер.

Еду потому что два месяца был занят работой, устал, хочу отдохнуть и развеселиться.

Неожиданной радостью было то, что это совпадает с желанием проехаться ужасно нравящейся мне женщины.

Несмотря на то что Маяковский пытается выдать решение Лили за собственное, он боится верить, что поездка означит возобновление отношений с женщиной, которой “быстро все надоедает”. Он снова колеблется между надеждой, что все вернется, пусть даже с новыми правилами, – и подозрением, что поездка не состоится, что Лили уже передумала и просто не хочет сообщить ему об этом. В самые мрачные моменты Маяковскому даже кажется, что она собирается устроить ему настоящую “казнь” – пошлет его к “черту” при встрече 28-го. Лили же уверяет, что не планирует ничего подобного. “Волосик, детик, щеник, я хочу поехать с тобой в Петербург 28-го. Не жди ничего плохого! Я верю, что будет хорошо. Обнимаю и целую тебя крепко. Твоя Лиля”.

Записка от 28 февраля с цитатой из “Варшавянки”.

Чем меньше времени остается до встречи, тем сильнее нервничает Маяковский. Узнав, что поезд уходит через шесть часов после окончания срока, в восемь вечера, он впадает в отчаяние: “Подумай только, после двухмесячного путешествия подъезжать две недели и еще ждать у семафора полдня!”

Наконец 28-е наступает, Маяковский забирает билеты и посылает их Лили со словами: “Дорогой Детик. Шлю билет. Поезд идет ровно в 8 ч. Встретимся в вагоне”. Позднее в этот же день Лили получает еще одну записку с цитатой из “Варшавянки”:

“Мрачные дни миновалиЧас искупленья пробил”.“Смело товарищи в ногу и т. д.”.

Вместо подписи – изображение радостно лающего щенка, и время указано до минуты: “3 ч.1 м. 28/II 23 г.”.

“Если [Володя] увидит, что овчинка стоит выделки, то через два месяца я опять приму его, – писала Лили Эльзе 6 февраля. – Если же – нет, то Бог с ним!” И далее: “Прошло уже больше месяца: он днем и ночью ходит под окнами, нигде не бывает и написал лирическую поэму в 1300 строк!! Значит – на пользу!”

Слова Лили циничны, но не настолько, как может показаться. Устав от Маяковского – ревнивого поклонника, она одновременно знала, что только она может заставить его писать не агитстихи, а нечто иное. Если она не могла любить Маяковского как мужчину, она искренне любила его как поэта. В этом было ее исключительное значение, если не сказать миссия: пробуждать его лирический талант или – словами самого Маяковского – “сердца выстывший мотор”. “Мы ехали на извозчике, – вспоминала Рита, которая провожала Лили до вокзала, – было холодно, ветрено, но Лиля вдруг сняла шапочку, я сказала: «Киса, вы простудитесь», и она снова нахлобучила шапку, и видно было, как она волнуется”. Доехав до вокзала, они издалека увидели на перроне Маяковского. Лили поцеловала на прощание Риту. “Уходя, я обернулась и увидела, как Лиля идет к вагону, а Маяковский стоит на площадке, не двигаясь, окаменев…”

Как только поезд тронулся, Маяковский, прислонившись к двери купе, начал читать Лили свою поэму. “Прочел и облегченно расплакался”, – вспоминала она. Это была поэма “Про это”, возможно, лучшее лирическое произведение Маяковского.

Про что – про это