Ставка – жизнь. Владимир Маяковский и его круг

Кара за то, что Маяковский посмел посягнуть на миропорядок, в “Человеке” олицетворенная Повелителем Всего, – смерть, и казнь страшна в своей затянувшейся жестокости:

Хлеще ливня,             грома бодрей,Бровь к брови,             ровненько,со всех винтовок,               со всех батарей,с каждого маузера и браунинга,с сотни шагов,             с десяти,                     с двух,в упор —         за зарядом заряд.

Станут, чтоб перевести дух,и снова свинцом сорят.Конец ему!          В сердце свинец!Чтоб не было даже дрожи!В конце концов —                 всему конец.Дрожи конец тоже.

Когда “бойня” окончена, враг отступает, “смакуя детали”. “Лишь на Кремле / поэтовы клочья / сияли по ветру красным флажком” – явная отсылка к “Облаку”: “…душу вытащу, / растопчу, / чтоб большая! – / и окровавленную дам, как знамя”.

Фотографии для коллажей “Про это” делал не Родченко, а Абрам Штеренберг, брат художника Давида Штеренберга. Этот фотопортрет был использован Родченко для коллажа, иллюстрирующего, как Маяковский ждет звонка от Лили.

Мученическая смерть перемещает поэта в далекое будущее. Заключительная часть поэмы написана в форме прошения, обращенного к неизвестному химику тридцатого века. С высот Большой Медведицы поэт смотрит на мир. Его памфлет против “тирании быта” – риторический шедевр. Сын дворянина, он никогда не видал “токарного станка” —

…но дыханием моим,                    серцебиеньем,                                 голосом,каждым острием издыбленного в ужас                                 волоса,дырами ноздрей,               гвоздями глаз,зубом, исскрежещенным в звериный лязг,ёжью кожи,          гнева брови сборами,триллионом пор,               дословно —всеми по́рами

в осень,       в зиму,              в весну,                     в лето,в день,      в сонне приемлю,           ненавижу этовсё.Всё,    что в нас            ушедшим рабьим вбито,всё,

    что мелочинным роемоседало       и осело бытомдаже в нашем             краснофлагом строе.

Маяковский хочет другой жизни и обдумывает разные возможности. Было бы просто, если бы он верил в загробную жизнь, но он не хочет дать врагам радость видеть, как он “от заряда стих”. Хотя остались от него лишь “поэтовы клочья”, но атака на него не удалась. Самоубийство тоже не выход: “Стоит / только руку протянуть – / пуля / мигом / в жизнь загробную / начертит гремящий путь”. Нет, он верил и верит “вовсю, / всей сердечной мерою, / в жизнь сию, / сей / мир”. Поэтому, когда в главе “Вера” он просит химика воскресить его, речь идет о воскрешении во плоти и крови. Вторя идеям философа Николая Федорова о “воскрешении мертвых” и теории относительности Эйнштейна (которые он с энтузиазмом обсуждал весной 1920 года с Якобсоном), он видит перед собой будущее, при котором все умершие вернутся к жизни в своем физическом обличии:

Воздух в воздух,               будто камень в камень,недоступная для тленов и крошений,рассиявшись,            высится векамимастерская человечьих воскрешений.

Тема развивается в главе “Надежда”, в которой поэт просит у химика сердце, кровь и мысли: “Я свое, земное, не дожил, / на земле / свое не долюбил”. Если не найдется другого занятия, он готов наняться сторожем в зверинец, так как он очень любит зверей.

Последняя глава “Любовь” подводит итог всей поэме. В пророческом образе, полном высочайшего лиризма, Маяковский воссоединяется с Лили в новой жизни, свободной от “будничной чуши”. Там любовь – уже не эрос, а агапе, и узкие семейные отношения заменены общностью всех людей: