Стеклянный дом

Когда сквозь деревья начинает маячить сад, в груди у Риты расползается, словно тень, непонятное прохладное чувство. Она заглянула в другой мир, где есть красные платья, где молодые люди танцуют, вплотную прижавшись друг к другу, где мужская рука выбирает колючки из ее юбки, и ей хочется схватить Робби и потребовать: «Отведи меня обратно». Через несколько секунд калитка сада захлопнется. Робби уйдет. Рита останется взаперти внутри большого коричневого особняка, один на один со своими обязанностями и работой. Будет мыть посуду. Отсчитывать таблетки для Джинни. Отбиваться от Мардж. В страхе ждать звонков Уолтера. Делать записи в этой проклятой тетрадке.

– Ш-ш. – Робби легонько касается ее руки. Кожу покалывает. – Слышишь?

Она тоже останавливается. Прислушивается. Такой слабый звук. Он стремится к ней через лес, проникает в тело, вонзается под кожу рыболовным крючком: «уа-у-а-уа», потом пауза для вдоха, а потом… только шелест дождя.

– Что это такое? – Рита сама не понимает, почему говорит шепотом. И почему волоски у нее на руках встали дыбом, прямые, как иголочки.

Робби щурится в чащу, нахмурившись, мысленно перебирая знакомые ему звуки леса.

– Звереныш, – говорит он после паузы. – Крики многих животных похожи на плач младенца. И где-то поблизости наверняка найдется агрессивная самка, его мать. Пойдем.

Рита оглядывается через плечо: ничего не видно. Какой бы звереныш там ни кричал, он уже далеко. Но его плач все еще звенит у нее в ушах. Нужно проверить – ради собственного спокойствия.

– Робби, я схожу… – начинает она. Но его руки уже ложатся ей на бедра и прижимают ее к его телу. Он накрывает ее губы своими.

19

Гера

КРИЧИТ ЛИСА. ИЛИ не лиса. Сумерки уже исполосовали небо, и в лесу темнеет. Тени становятся глубокими, как пещеры. Крошечные птички снуют между веток, будто пытаясь найти безопасное укрытие, пока не опустилась ночь и круглоглазые совы не начали пикировать с верхушек, растопырив когти. Мне немного жаль бросать свой костер, сложенный из веточек, сосновых шишек и комков газетных страниц.

Но какой смысл сидеть здесь, если мама с Тедди уже ушли. Она поднялась резко, схватившись за голову в растерянности и замешательстве, как будто сама не понимала, как здесь оказалась. Отряхнула платье и сказала, что устала и хочет домой, закутаться в кардиган и выпить чашечку горячего чая. Я закусила щеку изнутри, осознав, что мы уже не полежим вместе на траве, держась за руки и высматривая в небе звездные ожерелья Большой Медведицы и Ориона, как она обещала. Мама взяла за руку Тедди и сказала, что я могу остаться, если хочу, и чтобы я не ела слишком много маршмэллоу.

Я съела их все, чтобы растолстеть ей назло, облизывая хрустящую подгоревшую корочку и обжигая нёбо. После этого я еще больше возненавидела себя и принялась волноваться о том, как Большая Рита провела вечер. Любовью можно заразиться и во второй раз, в отличие от кори. Так что мама очень глупо поступила, что отправила ее на танцы с Робби Ригби. Вдруг он понравится ей больше, чем мы? И в этот момент я услышала странный крик. Этому звуку здесь точно было не место.

Я пошла на плач, пробираясь через лес, как по дорожке из хлебных крошек. И пришла сюда. Почти к самому дому. К большому пню в нескольких ярдах от ворот.

На пне лежит сверток из одеяла. Он шевелится. Мешок с ненужными котятами или щенками? Наружу высовывается крошечная ручка.

Я оглядываюсь по сторонам в поисках матери. Или няни. Или коляски. Хоть чего-нибудь, что объяснило бы, почему настоящий живой младенец лежит здесь, в пронизанном мошкарой пятне вечернего света, будто на него направил луч сам Господь. Но поблизости никого нет. Единственное свидетельство того, что здесь был кто-то взрослый, – это пакет из магазина, лежащий возле пня. Может, и ребенок, и пакет были брошены в лесу после того, как взрослый заблудился? Это как-то неправдоподобно. Впрочем, как и сам младенец.

Воздух сгущается, искрит от напряжения. Моя тень вытягивается, становится длинной, как соломенная кукла. Вдруг за мной наблюдают? Вдруг это какая-то проверка? Няня-француженка оставляла десятипенсовые монетки на буфете, чтобы проверить, возьму ли я их. (Я брала.) Что бы ни случилось дальше, вина будет на мне. Я знаю, что лучше уйти. Оставить младенца, чтобы его нашел кто-нибудь другой. Но я все равно подхожу ближе.

Девочка, решаю я, поскольку она одета в розовое. Обезьянья мордочка, искусанная насекомыми, бугрится, как от крапивницы. Повсюду ползают муравьи. На детской макушке виднеется ямочка, где под кожей явно нет кости. Она пульсирует.

Я касаюсь руки малышки. Ее кожа шелковистая и упругая, как белок яйца, сваренного вкрутую. Ее пальчики обхватывают мой большой палец и не отпускают.

– Ну, привет, – шепчу я.