Читаем Стеклобой полностью

— Почтенная публика, прямо сейчас состоится выдача желаемого всем жителям, — он произносил слова нараспев, — даром, прямо в руки, и пусть каждый заглянет в свое черное нутро, — Иван поставил жестяную банку на пол, затем сорвал пару тулупов с крюка и выбросил их в окно. — Всякому будет дано целиком и полностью. Так что, Дмитрий Сергеевич, повороти зеркало, представление начинается. Твое желание будет исполнено так, как ты этого захочешь. Один момент, — Иван похлопал себя по карманам, на минуту задумался, не найдя там искомого, и вдруг, озарившись улыбкой облегчения, запустил руку за голенище сапога и выудил оттуда зажигалку.

— Без бонусов? — Романов внимательно посмотрел на Ивана, его дерганые движения и ужимки с каждой минутой становились все более зловещими.

— Смекаешь, кто я и чего хочу? — вздохнул Иван и потянулся за жестянкой. — Я страж, не пускаю людей на амбразуру. Сюда попадают люди, запершие внутри себя нечто вроде взрывчатки, такие желания, которые могут их изувечить, — Иван с хлопком выдернул тряпку из банки, и легонько качнул ее. — Придумываю расплату, которая могла бы их остановить. Но с этим покончено! — Иван неловко дернул рукой, содержимое банки плеснуло на пол, в сторожке резко запахло керосином. — Ты думаешь, что теперь я разгоню всех жителей? — Иван зло рассмеялся. — Нееет, милчеловек, сперва я выдам им то, чего они так жаждали. Надоело возиться, смотреть, как мыши лезут в пропасть. Отойду, пожалуй, да посмотрю, как они будут визжать от жадности и лететь вниз. А потом вернусь и отстрою все заново, — Иван довольно вздохнул.

— Вы самолично вырыли эту пропасть, дело не в них — только в вас. Вы растравили их и обращались с ними как со зверьем, — Романов почувствовал, что держит зеркало уже целую вечность, так долго, что сросся с рамой, с оленями и ветвями, стал единым целым со всем и со всеми в этом городе.

— Это я их сюда позвал?! Добрый день, Романов! — Иван подошел к Романову вплотную. — Я берег их, сколько было сил! — спокойствие уходило из его голоса, как вода из реки, обнажая острые камни и застрявшие в иле бревна. — Борис хочет на Кубу, а ему нельзя, его масштаб — Кацепетовка. Положено кирзу на ноги, и бабу в огороде — а он натягивает на крестьянские мозоли легкую пляжную обувь! — Иван ударил кулаком по бревенчатой стене, и Романов вздрогнул. — Кумир твой, Мироедов, — Иван ущипнул себя за щеку, — получил точно то, что загадал, даром. Желания своего настоящего не понял и корячился всю жизнь. Его, прирожденного жулика, счастье — на большой дороге с окаянной Юленькой, а он алфавит вместо карт всю жизнь тасовал, — он почти кричал, скула дергалась от ярости, от прежнего Ивана почти не осталось следа. — Маргарита, предводительница, хочет стать святой, ты знал? Распнут же, как пить дать, распнут бабы ее подопечные, и станет она пречистой мученицей у этих же самых баб! Возьмем знакомую тебе Свету, — он закатил глаза, — загадывает себе мужчину упрямо раз за разом — такого, чтоб на всю жизнь. Ну получит она его…

— Не надо про Свету. Хватит, я понял… — едва выговорил Романов. В оцепенении он смотрел сейчас на беснующуюся перед ним субстанцию и на себя самого, как будто облетал всю сцену целиком — место действия стало крошечным кукольным домом. Ни помешать, ни помочь никому из действующих лиц он не мог, как будто хотел дотянуться до них рукой во сне, стоя на зыбкой границе двух миров.

— Мой порядок разрушен, гуты взорваны, отступать некуда, — Иван больше не кричал. — Там, где нет стекол, у меня чернота, — он яростно ткнул пальцем себе в грудь, — значит, меня там нет. А если бог оставил место, то не будет ни жнивья, ни пахоты, — он говорил устало, голос его будто шелестел. — Поэтому антикварный предмет утилизируем вместе с недвижимым имуществом, чтобы никаких больше Мироедовых, — Иван смерил взглядом стены и разом выплеснул содержимое жестянки за окно.

— А пацаны? — негромко спросил Романов. — Зачем вам мои дети?

Романов знал, что услышит в ответ, но тянул время, судорожно соображая, что он может противопоставить этому существу, чем в силах ответить, и никак не мог отделаться от предательской мысли. Пусть через мучительную боль, но полученный на время дар изменил его, сделал лучше, создал совершенную версию Романова. И если люди получат желаемое, кто знает, может, это будет им на пользу. Слабые не выдержат испытаний, но кто-то — воскреснет от спячки.

— Пацаны не твои, уж прости, — Иван, быстро вращая пальцами зажигалку, сделал еще шаг вперед. — Я заберу их к себе, как обещал. Александрия Петровна, наш боевой старый богомол, — Иван поморщился, — указала тебе поезд, чтобы Максиму нескучно было ехать одному. Выполнила обещание, закрыла долги и теперь свободна, смена караула. Твои пацаны принесут свежесть в это замшелое местечко. Отстроим с ними новый город, с новыми людьми и новыми правилами.

Перейти на страницу:

Похожие книги

Афганец. Лучшие романы о воинах-интернационалистах
Афганец. Лучшие романы о воинах-интернационалистах

Кто такие «афганцы»? Пушечное мясо, офицеры и солдаты, брошенные из застоявшегося полусонного мира в мясорубку войны. Они выполняют некий загадочный «интернациональный долг», они идут под пули, пытаются выжить, проклинают свою работу, но снова и снова неудержимо рвутся в бой. Они безоглядно идут туда, где рыжими волнами застыла раскаленная пыль, где змеиным клубком сплетаются следы танковых траков, где в клочья рвется и горит металл, где окровавленными бинтами, словно цветущими маками, можно устлать поле и все человеческие достоинства и пороки разложены, как по полочкам… В этой книге нет вымысла, здесь ярко и жестоко запечатлена вся правда об Афганской войне — этой горькой странице нашей истории. Каждая строка повествования выстрадана, все действующие лица реальны. Кому-то из них суждено было погибнуть, а кому-то вернуться…

Андрей Михайлович Дышев

Детективы / Проза / Проза о войне / Боевики / Военная проза
Дети мои
Дети мои

"Дети мои" – новый роман Гузель Яхиной, самой яркой дебютантки в истории российской литературы новейшего времени, лауреата премий "Большая книга" и "Ясная Поляна" за бестселлер "Зулейха открывает глаза".Поволжье, 1920–1930-е годы. Якоб Бах – российский немец, учитель в колонии Гнаденталь. Он давно отвернулся от мира, растит единственную дочь Анче на уединенном хуторе и пишет волшебные сказки, которые чудесным и трагическим образом воплощаются в реальность."В первом романе, стремительно прославившемся и через год после дебюта жившем уже в тридцати переводах и на верху мировых литературных премий, Гузель Яхина швырнула нас в Сибирь и при этом показала татарщину в себе, и в России, и, можно сказать, во всех нас. А теперь она погружает читателя в холодную волжскую воду, в волглый мох и торф, в зыбь и слизь, в Этель−Булгу−Су, и ее «мысль народная», как Волга, глубока, и она прощупывает неметчину в себе, и в России, и, можно сказать, во всех нас. В сюжете вообще-то на первом плане любовь, смерть, и история, и политика, и война, и творчество…" Елена Костюкович

Гузель Шамилевна Яхина

Проза / Современная русская и зарубежная проза / Проза прочее