Стигал

– Что значит «нормально»?! Как может быть «хорошо», если мамы нет, братьев нет, ты там, а я одна!

У Шовды вновь нервый срыв. Вновь истерика, вновь рыдает. А я, как всегда, пытаюсь ее успокоить, всякую ерунду стараюсь нести, мол, так предписано – надо терпеть. Она еще сильнее плачет, кричит, бросает трубку. Я начинаю ей перезванивать, не берет… Позже, через час-два, как обычно, она сама меня набирает:

– Дада, прости. Пожалуйста, прости, – она еще сопит в трубку. – Мне так тяжело, так одиноко…

У меня есть некое противоядие и заготовка от ее депрессии – обычно я начинаю говорить о музыке, о том, чего она достигает в искусстве. Однако на сей раз она меня перебивает своим постоянным, тяжелым для нас обоих вопросом:

– Ты ведь в горах был. Его не видел?..

– Нет.

– А что слышал?

– Нет.

– А он живой?

– Да.

– Вытащи его. Спаси!

– Шовда! – строго выговариваю я.

– Я понимаю, понимаю… Телевизор смотрю, страшно.

– А как твои успехи? Как музыка? – вновь пытаюсь я поменять тему.

На сей раз срабатывает. Вначале она неохотно что-то рассказывает про свои успехи, потом немного оживает, даже некий азарт появляется в ее голосе. Ведь музыка для нее – как моя работа для меня, какое-то спасение и уход от реальности, а по сути – самообман. И поэтому она так и заканчивает:

– Если честно, не до музыки. А если что и есть, то все тяжелые и низкие аккорды и октавы – и лишь минор…

У меня самого такое же состояние, и хотя я пытаюсь дочку как-то взбодрить, а сам себя не могу – и работы очень много, и много срочных дел, но после этого разговора с Шовдой никак не мог прийти в себя. А тут, даже без стука, в кабинет уверенно и как-то важно вошли, точнее сказать, ввалились, два гражданина в штатском – один чеченец, другой русский, но это я определил позже, а так схожи они во всем, особенно манерами – не утруждаясь просьбами, уселись. Наша контора особо охраняется, и сюда просто так не зайти, я сразу все понял, и они особо лямку не тянули – сразу же начали допрос, а иначе это и не назовешь:

– Где ваш сын?

Этот вопрос я давно ожидал, и все равно, когда накануне на блокпосту спросили, как бы застали врасплох, и я, не зная что конкретно сказать, что-то мямлил в ответ. Но теперь почти все иначе – уже опыт или урок есть, я пока не задержан и еще не в камере, а в своем кабинете. И какой-никакой, а в данный момент хозяин, а эти правоохранители ведут себя безобразно, и я опять вспомнил Зебу – каково было ему всю жизнь с такими общаться? И, пожалуй, еще с худшими – ведь это тридцатые-сороковые годы прошлого века, и власть большевиков, осовеченное крепостное право… Хотя, по-моему, мало что изменилось. И все же изменилось, потому что такие как Зеба в свое время выстояли, не сдались, и поэтому я на их вопрос отвечаю:

– Про какого сына вы спрашиваете? Одного вместе с матерью разбомбили, даже захоронить нечего было.

– А другой?

– А другого от той же бомбы взрывная волна так понесла, что я сам его с тех пор не видел.

– Какая метафора, – съязвил один, а второй тем же тоном спросил:

– Но вы хотите его найти, увидеть?

– Хочу. Гораздо больше и раньше, чем вы, хочу увидеть.

– А откуда вам известно, что он живой?

– Все прослушивается?

– Работа такая… Вы не ответили на вопрос.

– Какой вопрос?

– Откуда вы знаете, что ваш сын живой, может, он мертвый?

Даже от этого слова мне стало плохо. Как и накануне в горах к горлу подкатил ком, а вместе с этим едко-вонючая горечь и дыхание чуть не перехватило. Я быстро выпил стакан воды. Вода словно все пробила, сразу стало легче, и я как можно спокойнее ответил:

– Если бы был не живой, то в вашем списке не значился бы, и меня бы на блокпосту не задержали, – я вновь почему-то вспомнил Зебу – это вернуло мне уверенность, и я продолжал, – и вы бы сюда не явились. Так что, надеюсь, жив.

– Надейтесь, надейтесь. Пока надейтесь.

– Что значит «пока»? – у меня от злости сжались кулаки.

– То и значит, – хладнокровный ответ. – Или вы думаете, что все пройдет безнаказанно.

– Что значит «безнаказанно»?! – я ударил кулаком по столу, вскочил. – Наказать надо вас и всех тех, кто убил его мать и брата. Кто заставил его уйти в лес.

Они тоже встали. Сказали, что я больной и контуженный, и как такого к такой работе допустили. И уже уходя, даже пригрозили, мол, вслед за сыном пойду и я. На что я сказал:

– Вот вам, – непристойный жест, и тут же по-русски послал матерно.

Оба остановились у двери. Русский обернулся, злобно взглянул, что-то прошептал в ответ и вышел. А чеченец вернулся, насупившись встал передо мной и выдает:

– Для меня, как чеченца, это страшное оскорбление, – тут я почувствовал, как от него несет перегаром, а он продолжает, – за это придется ответить.

Я сделал шаг назад. Не от испуга, а от его вони, вновь представив Зебу, как можно спокойнее сказал: