Стигал

– Передай маршал нашей земле, – его последние слова, видимо, он все предвидел, предчувствовал – стоял на пристани, пока наша баржа не скрылась за крутым косогором.

Зебу я увидел еще раз, случились проблемы. А сейчас очень жалею, что тогда еще на день-два не остался, он предлагал, а у меня были какие-то дела, в общем-то, никчемные, просто предотъездная суета. А ведь Зеба в некотором смысле и в определенных кругах был легендарной личностью. Тогда в том краю о нем очень много чего говорили. Но я хочу описать то, что мне поведал в тот день один попутчик. Ко мне подошел очень худой, высокий, сутулый, с интеллигентной белой бородкой старик. Он представился – Алексей Николаевич, родом из Ленинграда, потомственный дворянин. Но это в прошлом. По профессии – историк, и сейчас преподает этот предмет в школе. За историю, правдивую историю, поплатился – тоже в 1937 году получил 20 лет. После смерти Сталина перевели в эти края на вольное поселение. Здесь женился, обзавелся семьей и остался, потому что в Ленинграде никого и ничего. Алексей Николаевич вначале поинтересовался, кем я довожусь Зебе. А когда узнал, что я впервые познакомился с Зебой полтора месяца назад, а вижу второй-третий раз, он удивился:

– Зеба, по-своему, уникальный, я даже сказал бы феноменальный человек, – начал свой рассказ Алексей Николаевич, отводя меня в сторону, где поменьше людей и не слышно мотора. – Я, как историк, когда-то занимался жизнедеятельностью Чингисхана. И скажу, что главными его качествами были ум, смелость, справедливость и личная скромность. И авторитет Чингисхана был настолько велик, что он за десять тысяч верст посылал гонца с приказом отрубить голову, даже местному владыке или полководцу – значит по заслугам, и это беспрекословно исполнялось. Зебе не повезло – родился не в то время, не в том месте. И если бы у него изначально были бы нормальные условия и возможность получить знания – из него вырос бы выдающийся человек, скажем, ученый. Ибо он обладает исключительной памятью, природной силой, волей и целеустремленностью. Я о Зебе, как о каком-то воровском мифе, услышал на зоне в конце сороковых. Я думал, что Зеба – это воровская кличка, а, оказывается, его так зовут. И вот в конце 1951 года у нас на зоне пошел слух – Зебу присылают. Я тогда сидел в Карлаге. На шахте. Даже не знаю, как вышел. Быт никакой. Работа рабская. Кормят отвратительно, но и это ворюги и блатные отбирают. А их всего-то два-три процента от общего числа – в основном мерзавцы, стукачи и отморозки. Словом, уголовники. И они всем командуют. Нам, бедолагам, даже в этих рабских условиях жить не дают. Очень много больных – эпидемия, люди просто мрут. Вот и кончилось наше терпение – мы, простые зэки, взбунтовались, а было нас только в одной нашей зоне более десятка тысяч. И никакие угрозы, уговоры и переговоры уже на нас не действовали. Это был бунт. Своеобразный русский бунт, когда до предела допекли. Жаль, что такой бунт нельзя было организовать по всей стране, – жизнь бы как-то изменилась; небось стали бы по-человечески жить, а не как крепостные. Но это так, к слову. Еще до приезда Зебы меж нашими ворами уже случились разборки, резня, пахана свои же замочили – не справился, не тот вожак. И вот новый слух – Зеба едет. Ну и что? Никто в шахту не пойдет, а кто пойдет, сами придушим. Всех в карцер не посадят. А если и посадят, то даже это лучше, чем от голода, холода, тяжелого труда, угарного газа и издевательств под землей подыхать. И не только какой-то Зеба, к тому же чечен, но даже сам Сталин нам уже не указ. Мы злые, голодные, доведены до крайности, и бунт нас объединил. К нам ни лагерное начальство, ни блатные приблизиться не смеют – иных уже убили, еще убьем и сами подохнем, и кто шаг назад из своих сделает – тоже не пощадим, уже не одного замочили. Это бунт. Страшнее, чем русский бунт, тем более бунт русских зэков, нет на свете ничего. Он еще более жесток и беспощаден. И выбора просто нет. Теперь мы жаждем свободы, и переговоры нам не нужны! Вот так и не иначе. И наши возведенные баррикады не одолеть, все ляжем как один…