Стихи

Действительно, все стихотворения «Грозди» и «Горнего пути»[33], как и три десятка стихотворений этого периода (до «Машеньки»), впервые опубликованных в 1979 году, отдают давно известным, приятно-старомодным. При этом переимчивость раннего Сирина, по точному замечанию другого его сверстника и приятеля молодости, литературоведа и поэта Глеба Струве, «поверхностная»[34], то есть выявление имеющихся в них многочисленных образных и ритмических перекличек с кругом поэтов прошедшей эпохи к пониманию самих сиринских стихов мало что добавляет, свидетельствуя лишь о том, что его поэтический слух заполнен чужими интонациями и образами. Старомодность сиринских регулярных ямбов даже на фоне в целом консервативной эмигрантской поэзии дала основание Струве окрестить его «поэтическим старовером»[35]. Впрочем, как много лет спустя заметил Набоков-критик по другому поводу, «простой читатель» найдет в них «прелесть живой поэзии»[36].

Поэтическую эволюцию форсировало прежде всего освоение Набоковым прозы, а также смена поэтических образцов. Сравнение поэтики Сирина эпохи «Грозди» и «Горнего пути» со следующей, представленной сборником «Возвращение Чорба» (1930), где под одной обложкой объединены рассказы и стихи[37], данное Глебом Струве (стихов Набокова не любившим, но русскую литературу понимавшим) в его знаменитой «Русской литературе в изгнании», по-прежнему остается наиболее отчетливым:

«…ранний Набоков поражает своим версификационным мастерством, своей переимчивостью и своими срывами вкуса. <…> В более поздних, тщательно отобранных стихотворениях, вошедших в „Возвращение Чорба“[38], подобных срывов вкуса уже почти нет, стих стал строже и суше… исчезли реминисценции из Блока, явно бывшие чисто внешними, подражательными, утратилось у читателя и впечатление родства с Фетом, которое давали более ранние стихи Набокова (сходство и тут было чисто внешнее, фетовской музыки в стихах Набокова не было, он всегда был поэтом пластического, а не песенного склада)».

Стихи из «Возвращения Чорба» Струве определяет как «прекрасные образчики русского парнассизма», они «иллюстрируют одно из отличительных свойств Набокова как писателя, сказавшееся так ярко в его прозе: необыкновенную остроту ви́дения мира в сочетании с умением найти этим зрительным впечатлениям максимально адекватное выражение в слове. Если над стихами этого периода какой-нибудь дух царит, то это дух Бунина»[39].

Набоков и сам ясно заявил свое поэтическое исповедание, патетически присягнув в верности музе Ивана Бунина, любовь к стихам которого вывез из России[40] и сохранил в эмиграции:

Как воды гор, твой голос горд и чист.Алмазный стих наполнен райским медом.

Ты любишь мир и юный месяц, лист,желтеющий над смуглым сочным плодом.Ты любишь змей, тяжелых злых узловлиловый лоск на дне сухой ложбины.Ты любишь снежный шелест голубиный

вокруг лазурных, влажных куполов.Твой стих роскошный и скупой, холодныйи жгучий стих один горит, одиннад маревом губительных годин,и весь в цветах твой жертвенник свободный,Он каплет в ночь росою ледяной

и янтарями благовоний знойных,и нагота твоих созвучий стройныхсияет мне как бы сквозь шелк цветной.Безвестен я и молод в мире новом,кощунственном, но светит все яснеймой строгий путь: ни помыслом, ни словомне согрешу пред музою твоей.