Стихи

…о, муза, грустно мне!Гул пушкинской струны, осмысленно-великий,не вызвал отзвука достойного, и вотплоды словесного бесстыдства: бред заики,ночная балмочь, блуд, лубочный хороводда странного ума лукавая забава…Нет, – пламя тайное включая в стих скупой,

сознательно твори, упорствуй, но не пой,когда душа молчит. Будь в малом величава:всё благо на земле, всё – пыль, всё – Божество…О да, ты сыздетства постигла волшебствоземного! Ты огня живее и румяней:смеешься и грустишь; глаза твои горяти вновь туманятся; – но, иногда, я рад,что холод есть в тебе высоких изваяний —

богинь, блистательно застывших на лету…Не медли в небесах, о муза! Вот вплетулисток березовый – душистый, ощутимый —в твой облачный венок: да будешь ты всегдапроста, отзывчива… Век темен – не беда!Пусть гости-горести вошли, неотвратимы,в обитель юности пирующей моей, —

их безобычливых не слушаю речей…Пусть, омраченное, ослепшее на время,мое великое, таинственное племябушует и в бреду безумное творит —о вечно-вешняя! – по-прежнему гориттвой неотлучный луч; я знаю, что чудеснопечаль ты выразишь (певучая печальдля чутких сладостней отрады бессловесной).

Я знаю – звездную внимающую дальстолетий ты пройдешь, воздушная, а ныне,подруга, жизнь моя, – в долине, на вершине —везде-везде хочу я чувствовать тебя.Дай мне духовный жар, дай мне резец холодный;Восстань! Пора, пора! Свершай свой путь свободный,благословляя всё, о муза, всё любя…[30]

Эта искренняя юношеская взволнованность, поэтический жар и трепет очень обаятельны (особенно для тех, кто знает Набокова-прозаика, литературного «сноба и атлета», – впрочем, надо заметить, что в начале двадцатых Набоков уже не юноша), пусть высказываются они пока довольно банально. Однако поэтическая провинциальность молодого Сирина все же поражает – достаточно вспомнить, что в это же время, в 1922 году, в Берлине вышел сборник О. Мандельштама «Tristia», а в московском издательстве З. И. Гржебина – «Сестра моя – жизнь» Б. Пастернака. Вероятно, Набоков, увлеченный в Кембридже английской георгианской поэзией и, прежде всего, своими стихами, новейших поэтических книг толком не читал, что соответствовало долго определявшему его габитус положению «наследника» – как наследника своего отца, имевшего возможность, не включаясь в литературно-издательский быт, выпускать свои сборники, так и «наследника» классической русской литературы, хранящего в изгнании ее «дары». Сверстники Набокова, молодой критик и впоследствии внимательный мемуарист Александр Бахрах и поэтесса Вера Лурье, ученица Гумилева, участница «Звучащей раковины», с сожалением и недоумением отметили в стихах Сирина это сочетание поэтической одаренности и культуры с тотальной архаичностью поэтических приемов и образов: «Все его эпитеты взяты от раннего символизма… Перечитываешь „Гроздь“ и тут же забудешь… остается лишь привкус слащавости и оперности. А жалко… в Сирине есть, несомненно, поэтическое дарование, поэтическая культура, техника»[31]; «У Сирина есть все данные, чтобы быть поэтом: у него вполне поэтические восприятия, стихи его музыкальны и органичны, и, несмотря на сказанное, за исключением нескольких действительно хороших стихов, сборник „Горний путь“ скучная книга. Происходит это не от недостатка дарования автора, но нельзя проходить мимо всех современных творческих достижений и завоеваний, отказаться от всех течений и школ и употреблять образы, которые давно обесцветились…»[32].