Стихи-Я Пушкина (СИ)

– Я могу, Господи! – но это МОГУ не принимает во внимание, что Стихия – это тоже бог, бог, сам желающий измениться, но вот с помощью смерти части себя в роли:

– Сына.

В любом случае Пушкин – это не стихия, а надо иметь в виду не только содержание стихотворения, но и то, что поет эту стихию сам поэт, загнавший ее, как Аполлон в свою Лиру, сделавший из нее:

– Спектакль.

Повторю еще раз Пушкин, как и Шекспир противопоставил Стихии:

– Театр.

Как и Евангелие – это сплошной театр, правда, в самом конце, после Тайной Вечери:

– Смертельный.

Апостолы идут в свой последний бой сознательно, уже подготовившись на Тайной Вечере, а не вынужденно стихийно, как:

– Нам ничего не осталось, как только умереть. – Ибо и сказано:

– Смертию смерть поправ.

Хотя, конечно, им было страшно, даже Иисусу Христу не хотелось идти в эту последнюю битву со стихией – по сути, с какой-то частью самого бога – что Он даже вынужден был сказать:

– Но как Ты хочешь, а не Я.

Сам Бог в роли Иисуса Христа вступил в бой со своим же древним хвостом.

Поэту потому, следовательно, нет закона, как сердцу девы и ветру, что:

– Он с Законом и призван вступить в бой, как с древним драконом, ставшим стихией, как Иисус Христос требует новых мехов для нового вина. – Зачем?

Именно затем, чтобы спасти Адама, чтобы изменить Прошлое. И Евангелие своей конструкцией показывает именно такую конструкцию мира, что:

– В одну и ту же реку можно войти дважды! – Чего, похоже, не смог понять бедный и простой рыцарь, бившийся за Деву Марию:

– В лоб ее, стихию не возьмешь, идти надо слишком далеко, однако:

– Назад, чтобы всё переделать.

Бог создал мир, который можно изменить – вот в чем дело. А Иисуса Христа именно за то и критиковали фарисеи, что Он предложил им решить задачу, которая в принципе не решается.

Отсюда Фарисеи прошлых лет и сделали вывод:

– Лучше нету того свету, – нет, не когда яблоня цветет, а нет ничего сильнее стихии, как сейчас Борис Парамонов и Иван Толстой – и:

– Только с помощью Евангелия можно доказать, что есть, ну и:

– Пушкина, естественно.

Поэт – это победитель не снежных барсов, а победитель Стихий, будь они похожи даже на Ветряные Мельницы, как определил их природу Дон Кихот Ламанчский, или, по крайней мере, на стадо баранов – это одно и тоже.

Сейчас Иваном Толстым и Борисом Парамоновым опять приводится неправильный вывод, делаемый из видимого спокойствия, например, царицы, когда она знает совершенство наслаждений и спокойно предлагает желающим умереть за них:

И с видом ясным говорит:– В моей любви для вас блаженство?Блаженство можно вам купить.Внемлите ж мне: могу равенствоМеж вами я восстановить.Кто к торгу страстному приступит?Свою любовь я продаю;Скажите: кто меж вами купитЦеною жизни ночь мою?Рекла – и ужас всех объемлет.

Вот сейчас говорят, что Пушкин призывает людей гордиться не силой духа, не моральностью – это для толпы, а гордись существованием в себе чувства беззаконности. – Можно сказать, это хороший пример того, что могли думать тогдашние люди, видя Петра, отрекшегося от Иисуса Христа во дворе первосвященника. Испугался и вся мораль пропала, ибо герой может гордиться только правом на беззаконность.

Кошмар, что может чувствовать человек в роли Петра – они абсолютно ни хрена не понимают, и, знаете ли, вполне могут сожрать его живьем прямо тут за этот беспринципный страх. А то, что герой не стихией в себе ублажается, а наоборот, увидел ее и сумел, как Пушкин сказать:

– Я звал тебя и рад, что вижу, – ибо окаменелость его не от страха, а как и окаменелость Мандельштама означает готовность к бою, однако:

– Именно со стихией, – в данном случае Петр подставляет свою грудь под стрелы, летящие с неба в Иисуса Христа, ибо летят они с надписью:

– Предатель, – имеется в виду, что Иисус Христос – предатель древней веры, а Петр предает Иисуса Христа, отрекаясь от Него, и тем самым указывает этим стрелам другой путь:

– Я – предатель, – и принимает это триплет на себя. – Делает это, естественно, не сам, а с помощью Бога. Сам он здесь может только испугаться.

Поэтому обвинения поэта в трусости в любви к беззаконию – это прямая, хотя и хитрая ложь. Обвинители не видят реальной цели. Того, кто бьется со стихией не на жизнь, а на смерть, как, например, герои Повестей Белкина, обвиняют, как Гробовщика, что он с ней, со смертью, заодно, и может шастать запросто в Ад, как Данте по Владимиру Высоцкому:

– К своей Алигьери.

Критики не видят реальной Стихии, как именно Древнего Закона, с которым Иисус Христос вступил в смертельный бой, смертельный именно потому, что Он Сам – Часть этого закона. И думают, что он играет с ним, как кошка – нет, не с мышкой, а с мячиком, так сказать:

– Свой свояка видит издалека. – Как:

– Лермонтов барса, – нет, они:

– Бьюцца.