Сердце кротко, счастливое, молится,
Словно встарь, в золотой божнице...
Вольное ль вновь приневолится —
К родимой темнице?
Влачась в лазури, облака
Истомой влаги тяжелеют.
Березы никлые белеют,
И низом стелется река.
И Город-марево, далече
Дугой зеркальной обойден, —
Как солнца зарных ста знамен —
Ста жарких глав затеплил свечи.
Зеленой тенью поздний свет,
Текучим золотом играет;
А Град горит и не сгорает,
Червонный зыбля пересвет.
И башен тесною толпою
Маячит, как волшебный стан,
Меж мглой померкнувших полян
И далью тускло-голубою:
Как бы, ключарь мирских чудес,
Всей столпной крепостью заклятий
Замкнул от супротивных ратей
Он некий талисман небес.
Как улей медных пчел,
Звучат колокола:
То Духов день, день огневой,
Восходит над Москвой...
Не рои реют пчел —
Жужжат колокола,
И бьет в кимвал Большой Иван,
Ведя зыбучий стан.
Что волн набатный звон —
Медноязычный гам
Гудит, — и вдруг один,
Прибоя властелин,
Кидает полногласный стон
К дрожащим берегам...
Как будто низошел,
Коснувшися чела
Змеею молнийно-златой,
На брата Дух Святой:
И он заговорил
Языком дивным чуждых стран,
Как сладкого вина
Безумством обуян.
Но Дух на всех главах почил,
И речь всех уст пьяна!..
Как улей медных пчел,
Гудят колокола,
Как будто низошел
На верные чела
В соборном сонме Дух,
И каждый грезит вслух,
И ранний небосвод
Льет медь и топит мед...
То Духов день, день огневой,
Пылает над Москвой!
Непутевый, вестовой,
Про весну смутьянит, шалый,
Топит, топчет снег отталый,
Куролесит, колесит,
Запевалой голосит...
Кто-то с полночи нагреб
На проталину сугроб,
Над землею разомлелой
Пронесясь зимою белой.
Старый снег на убыль шел, —
Внук за дедушкой пришел.
Солнце весело печет,
С крыш завеянных течет.
С вешней песней ветер пляшет,
Черными ветвями машет,
Понагнал издалека
Золотые облака.
Как меч изогнутый воздушного Персея,
Вонзился лунный серп, уроненный на дно,
В могильный ил болот, где жутко и темно.
Меле сосен полымя потускнувшее тлеет.
Потухшей ли зари последний след алеет?
Иль сякнущая кровь, что с тверди не стекла,
Сочится в омуты померкшего стекла?
В заревой багрянице выходила жница,
Багрянец отряхнула, возмахнула серпом,
Золот серп уронила
(— Гори, заряница! —),
Серп вода схоронила
На дне скупом.
И, послушна царице, зыбких дев вереница
Меж; купавами реет (— мы сплетем хоровод! —),
Серп исхитить не смеет
(— Звени, вечерница! —)
И над гладью белеет
Отуманенных вод.
Серп в стеклянной темнице! (— Промелькнула зарница!..)
Серп в осоке высокой! (— Сомкнулся круг!.. —)
Над зеркальной излукой
Мы храним, о царица,
Серп наш, серп крутолукий —
От твоих подруг!
Злат венец;
На крыльце моей светлицы
Млад гонец.
Стань над поймой, над росистой,
Месяц млад!
Занеси над серебристой
Серп-булат!
Тем серпом охладных зелий
Накоси;
По росам усладных хмелей
Напаси!
Я ль, царица, зелий сельных
Наварю;
Натворю ли мёдов хмельных
Я царю.
Громыхнула колесница
На дворе:
Кровь-руда, аль багряница,
На царе?
Царь пришел от супротивных,
Знойных стран;
Я омою в зельях дивных
Гнои ран.
Зевы язвин улечу я,
Исцелю;
Рот иссохший омочу я
Во хмелю.
Скинет царь к ногам царицы
Багрянец...
У меня ль, у Заряницы,
Студенец!
Помертвела белая поляна,
Мреет бледно призрачностью снежной.
Высоко над пологом тумана
Алый венчик тлеет зорькой нежной.
В лунных льнах в гробу лежит царевна;
Тусклый венчик над челом высоким...
Месячно за облаком широким —
А в душе пустынно и напевно...
И тишина.
Едва зарница вспыхнет беглой дрожью.
Едва видна
Нечастых звезд мерцающая россыпь.
Издалека
Свирелит жаба. Чья-то в поле поступь —
Легка, легка...
Немеет жизнь, затаена однажды;
И смутный луг,
И перелесок очурался каждый —
В волшебный круг.
Немеет в сердце, замкнутом однажды,
Любви тоска;
Но ждет тебя дыханья трепет каждый —
Издалека...
Повилики белые в тростниках высоких, —
Лики помертвелые жизней бледнооких, —
Жадные пристрастия мертвенной любви,
Без улыбки счастия и без солнц в крови...
А зарей задетые тростники живые
Грезят недопетые сны вечеровые,
Шелестами темными с дремой говорят,
Розами заемными в сумраке горят.
В алый час, как в бору тонкоствольном
Лалы рдеют и плавится медь,
Отзовись восклоненьем невольным
Робким чарам — и серп мой приметь!
Так позволь мне стоять безглагольным,
Затаенно в лазури неметь,
Чаровать притяженьем безвольным
И, в безбольном томленьи, — не сметь...
Сладко месяцу темные реки
Длинной лаской лучей осязать;
Сладко милые, гордые веки
Богомольным устам лобызать!