Стихотворения, поэмы, трагедия

They say that Hope is happiness...^[2]

Надежду Счастьем не зови:

Верна минувшему Любовь.

Пусть будет Память — храм любви,

И первый сон ей снится вновь.

И всё, что Память сберегла,

Надеждой встарь цвело оно;

И что Надежда погребла —

Живой водой окроплено.

Манит обманами стезя:

Ты льстивым маревам не верь...

Чем были мы — нам стать нельзя;

И мысль страшна — что мы теперь!

5{*}

На воды пала ночь, и стал покой

На суше; но, ярясь, в груди морской

Гнев клокотал, и ветр вздымал валы.

С останков корабельных в хаос мглы

Пловцы глядели... Мглу, в тот черный миг,

Пронзил из волн протяжный, слитный крик, —

За шхеры, до песков береговых

Домчался и в стихийных стонах — стих.

И в брезжущем мерцаньи, поутру,

Исчез и след кричавших ввечеру;

И остов корабля — на дне пучин;

Все сгинули, но пощажен один.

Еще он жив. На отмель нахлестнул

С доскою вал, к которой он прильнул, —

И, вспять отхлынув, сирым пренебрег,

Единого забыв, кого сберег,

Кого спасла стихии сытой месть,

Чтоб он принес живым о живших весть.

Но кто услышит весть? И чьих из уст

Услышит он: «Будь гостем»? Берег пуст.

Вотще он будет ждать и звать в тоске:

Ни ног следа, ни лап следа в песке.

Глаз не открыл на острове улик

Живого: только вереск чахлый ник.

 Встал, наг, и, осушая волоса,

С молитвой он воззрел на небеса...

Увы, чрез миг иные голоса

В душе недолгий возмутили мир.

Он — на земле; но что тому, кто сир

И нищ, земля? Лишь память злую спас

Да плоть нагую — Рок. И Рок в тот час

Он проклял — и себя. Земли добрей,

Его одна надежда — гроб морей.

Едва избегший волн — к волнам повлек,

Шатаяся, стопы; и изнемог

Усилием, и свет в очах запал,

И он без чувств на брег соленый пал.

Как долго был холодным трупом он —

Не ведал сам. Но явь сменила сон,

Подобный смерти. Некий муж пред ним.

Кто он? Одной ли с ним судьбой родним?

Он поднял Юлиана. «Так ли полн

Твой кубок горечи, что, горьких волн

Отведав, от живительной струи

Ты отвратить возмнил уста твои?

Встань! и — хотя сей берег нелюдим —

Взгляни в глаза мне, — знай: ты мной храним.

Ты на меня глядишь, вопрос тая;

Моих увидев и познав, кто я,

Дивиться боле будешь. Ждет нас челн;

Он к пристани придет и в споре волн».

И, юношу воздвигнув, воскресил

Он в немощном родник замерший сил

Целительным касаньем: будто сон

Его свежил, и легкий вспрянул он

От забытья. Так на ветвях заря

Пернатых будит, вестницей горя

Весенних дней, когда эфир раскрыл

Лазурный путь паренью вольных крыл.

Той радостью дух юноши взыграл;

Он ждал, дивясь, — и на вождя взирал.

270. К. БАЛЬМОНТУ{*}

Как умолчу? Тебе мой вздох, Бальмонт!..

Мне вспомнился тот бард, что Геллеспонт

Переплывал: он ведал безучастье.

Ему презренно было самовластье,

Как Антигоне был презрен Креонт.

Страны чужой волшебный горизонт

Его томил... Изгнанника злосчастье —

Твой рок!.. И твой — пловца отважный хмель!

О, кто из нас в лирические бури

Бросался, наг, как нежный Лионель?

Любовника луны, дитя лазури,

Тебя любовь свела в кромешный ад —

А ты нам пел «Зеленый Вертоград».

271. ЕЕ ДОЧЕРИ{*}

Ты родилась в Гесперии счастливой,

Когда вечерний голубел залив

В старинном серебре святых олив,

Излюбленных богиней молчаливой.

Озарена Венерою стыдливой,

Плыла ладья, где парки, умолив

Отца Времен, пропели свой призыв, —

И срок настал Люцины торопливой.

Так оный день благословляла мать,

Уча меня судьбы твоей приметам

С надеждою задумчивой внимать.

Был верен Рок божественным обетам;

И ты в снегах познала благодать —

Ослепнуть и прозреть нагорным светом.

272—273. CAMPUS ARATRA VOCAT. FATALIA FERT IUGA VIRTUS^[1]{*}

И. M. Гревсу

1

Пройдет пора, когда понурый долг

Нам кажется скупым тюремным стражем

Крылатых сил; и мы на плуг наляжем

Всей грудию — пока закатный шелк

Не багрянит заря и не умолк

Веселый день... Тогда волов отвяжем, —

Тогда «пусти» владыке поля скажем, —

«Да звездный твой блюдет над нивой полк».

Усталого покоит мир отрадный,

Кто, верный раб, свой день исполнил страдный,

Чей каждый шаг запечатлен браздой.

Оратая святые помнят всходы;

Восставшему с восточною звездой

На западе горит звезда свободы.

2{*}

Услада сирым — горечь правды древней:

Богов любимцы будут нам предтечи

В пути последнем. Им звучат напевней,

Как зов родной, Души Единой речи.

Весь в розах челн детей. Но что плачевней,

Чем стариков напутственные свечи?

Мы, мертвые, живем... И задушевней —

Оставшихся, близ урн былого, встречи.

Сойдемся ль вновь под сенью смуглолистной,

Где строгим нас учила Муза гимнам,

Когда ты был мне брат-привратник Рима?

Туда манит мечта, путеводима

Тоской седин по давнем и взаимном,

Где Память зыблет сад наш кипарисный.

274. ULTIMUM VALE^[1]{*}

Инн. Ф. Анненскому

«Зачем у кельи ты подслушал,

Как сирый молится поэт,

И святотатственно запрет

Стыдливой пустыни нарушил?

Не ты ль меж нас молился вслух,

И лик живописал, и славил

Святыню имени? Иль правил

Тобой, послушным, некий дух?..»

«Молчи! Я есмь; и есть — иной.

Он пел; узнал я гимн заветный,

Сам — безглагольный, безответный -

Таясь во храмине земной.

Тот миру дан; я — сокровен...

Ты ж, обнажитель беспощадный,