Сто оттенков Веры

Потом он посадил куколку на колени, выше – на свои мощные, хорошо развитые ляжки. И повернул ее нежным фарфоровым личиком к ширинке. И снова загоготал. И посмотрел на Веру ожидающе. Вроде бы, надо поддержать? Это же – юмор такой! Он ждал поддержки. И она поддержала.

Тогда.

Но почему-то поняла тогда же, что он ещё… дождется. Похоже, он, сука, напросится!

Вера теперешняя, сидя дома во вращающемся креслице, поболтала одной ногой. Вторую она почти всегда поджимала под себя.

Вспомнила его – такого глазастого: да, красивые карие глаза, густые ресницы, мощной римской лепки голова: яркая внешность! Но зачем он тогда повернул куколку к своей ширинке, грубо притиснув ее маленькую белокурую головёнку в бантиках? Зачем?

От соседей внизу (все их кухонные амбре поднимаются вверх и заползают почему-то именно в Верину спальню, а не в кухню – по прямой) потянуло жареным лучком. «Поесть? Не поесть?..» Нет, лучше записать, пока не позабывалось всё нафиг. Записала, сложила в папочку «сисТема» да и забыла. Самопсихоанализ такой: проще примитивного.

###

REC:

«Разве имеют смысл события?

События – в смысле, вообще. Безотносительно происходящие, входящие и выходящие, как сограждане – из дверей метро? Если смотреть на них, то пестро и все же – однотонно до тошноты.

А если видеть? Вот тут-то и начинается разница между событием и происшествием. Событие – как со-бытие: это значит “быть с”. А происшествие – то, что “происходит, шествуя”, а значит, продлено как во времени, так и в пространстве. Но что именно извлечёшь из этого шествия: двух евангелических зверей и одну, евангелическую же, птицу или… дыру на подошве – частное дело событопроисшественника.

Главное – вернуться!

Нет, не к кому-то или чему-то.

Не куда-то.

И даже – не зачем-то. Незачем!

Главное – пройти этот путь, но в обратном направлении. И не для того, чтобы – к началу. А потому что только это возвращение поможет избавиться от ложного пути: в сторону, в тупик, по чьим-то чужим меткам, следам.

Вернуться – к себе.

Вернуться – значит пройти тот же путь. Однако, глядя в него – словно в зеркало: там, где было левое – станет правое, правильное, правдивое, правопреемное.

Попробовать найти дорогу – по тем же проходным дворам, входя в них там, где когда-то был выход – и пока не зная: те же ли это дворы? Войти под арку (изумившись этому подарку): а ведь попала именно туда!

Прохлада тени.

Отвесный зной остался позади.

Впереди – только сообщающиеся сосуды дворов, ряд гаражей, фрагментарно выбитые стеклянные плитки, что заменяют узкие окна цокольного этажа одного из нежилых домов, новые двери, таблички – около, чей-то дальний неразборчивый голос – но с оттенком вопроса, шарк собственных шагов, подвздошье дышит – слышит стук собственного сердца.

И ты видишь себя, словно в перевёрнутый бинокль – маленькую и далеко. Дальше, чем можно достать. Достать – отсюда, из сегодня, из сего дня – из этого вечера, который еще не скоро сойдёт на нет, сойдёт на ночь. Достать, просто проходя вдоль горизонтальной отопительной трубы с теми же, запомненными, надписями, но только справа – налево!

Иди – и не сворачивай, и не сетуй на чью-то несправедливость: ты сама себе – высший суд, никто не будет так строг к тебе, столь непредвзят и неумолим!

Не жалуйся: не пытайся вызвать чью-то жалость.

Ты поймешь, что это примерно, как прокрутить запись на древнем катушечном (!) магнитофоне – в обратном направлении: неузнаваемо, дико – но вдруг возникает что-то… другое, иная сущность, изнанка звука или вдруг внезапно заполнились паузы. Но появилась своя гармония, пусть – пока – какофонии, но она – тоже гармония, лишь созданная по другим правилам. А эти правила – уже в твоей воле: что услышишь – то твоё. И запишешь это своё собственными нотами, на своём чистейшем, не размеченном другими листе, указав размер и темп.

А клавиши будут только белыми: в белом цвете – весь спектр, а вдобавок – и чисто!

Только идти следует не останавливаясь, ровным шагом, забыв о спешке и ностальгии, потеряв записную книжку с оглохшими номерами телефонов, оставив рваньё обид: раз уж порвано – выкинь и забудь.

И тогда, пройдя всеми этими дворами памяти, захламлёнными закоулками, гулкими арками, редкими световыми пятнами, – выйдешь на облитый вечерним стрельчатым солнцем июльский Невский – откуда когда-то было начато “туда”, и поймёшь, что вернулась – к себе самой. Наново найденной в четырёх простых буквах: Т, е, м, а.

И нет больше этого горького горба меж плечами, нет верных вериг, нет несладких сетей, нет тянущих тенет: нет, как нет!».

STOP.

Вера отъехала в кресле от стола, потянулась, мурлыкнув, снова подъехала, нашарила домашние тапки-зайцы, сунула в них ноги, встала.

Подтянула просторные серые брючки и длинные рукава ярко-оранжевой фуфайки и взяла Жозефов диск.

Вроде как… поотговаривала себя.

Как будто смущалась: опять читать странные чужие письма? «Да с удовольствием! – пропела бы Аглая. – Знаешь, сколько всего интересного можно узнать?!». Она, конечно, шутила: любила чёрно поюморить – и в этом со своей племянницей очень была похожа.