Сто оттенков Веры

И тут возник рядом невысокий такой мужичок. Аккуратный. Даже благолепный. Но без противного елея этого неотмываемого – когда видишь: святоша хочет денег и прямо сейчас! Нет, вполне без. Услышав концовку вопроса Веры, с которым она повернулась к Аглае («А что бы значил этот самый Стратилат? Федор – понятно, хе-хе»), не педалируя, вписался плавно:

– Вас, барышни, что именно интересует, позволю себе вопрошать? – Обращение вполне светское.

– Да, в общем, отчего это он – Стратилат? Я, например, про Елоховскую знаю: там раньше рынок был, на площади, и он ольховыми ветками выстилался, чтобы не скользко, не грязно и кислородно, типа. А «елоха» значит «ольха», – похвасталась как ребёнок Вера.

– Интересно, а «Стратилат» с «архистратигом» как-то коррелируют? – лениво вставила Аглая.

– Так же примерно, как и помплимус с палимпсестом, дорогая, – парировала невозмутимая Вера.

Мужичок отмолчался с минуту, воззрясь на нахальных барышень.

– Похвально, что интересуетесь происхождением названий, – он, в слабом освещении из открытой двери церкви, уже почти выйдя с ними на улицу, улыбнулся. – Итак…

Никакой «итаки» для новоявленных пенелоп не произошло.

Потому что прямо на них, из тёплого нутра кадящей и покачивающейся огоньками церквушки, выпрыгнула… здоровенная собака! За доли секунды все трое бросились на все четыре стороны, давай – именно Бог! – ноги. Аглаша – вскрикнувши придушенно, Вера – ойкнув на такой высокой ноте, что сама себя не узнала, а мужичок – с отменным вкусом крякнувший, не ошибившись, «сука!». В непосредственной, понятно, близости от врат храма Господня.

Когти лап (четырех – или всех шести?!) громко процарапали по звонкому (каменному!) крыльцу. Чёрный (или серый? белый? пёстрый?) выкатился клуб шерсти. Какой-то кривой, но обширный красный оскал (пасти – или великих глаз страха?) пролетел снарядом прямо меж ними всеми!

И скрылся.

Не оставив следов.

На пухлом слое свежего снега…

###

REC:

«Что же дальше? Вот так и лежать – не спя, угасать – не болея и разламываться на разновеликие куски – оставаясь абсолютно целой?!

Везде и всюду – светотень.

Свет и тень.

Не “свет” и “мрак” – это разное (по звуку, да и по существу, которое есть одна из ипостасей звука).

Именно свет и тень.

Свет и… Тема?

Плотно связаны они этим тёплым “т”, цвета подпалой шёлковой борзой. С двух сторон от “т” – две наперсницы, две чистенькие, чуть продлённые, тихим голосом спрашивающие “е”: пола женского, здоровья деревенского!

Свет и тень.

Тень и свет.

Дни крутятся, как цепочка на пальце. Хорошо, если цепочка – на кольце, кольцо на пальце – и великовато слегка. Крутится цепочка, кольцо трёт пальчик, тень несётся натянуто по замкнутому кругу света. Из “теперь” смотришь на “тогда”, которое было “до того, как”, “позже”, а может, и “никогда” – мечталось лишь.

“Порвалась дней связующая…” цепь! Но кажется, что связаны были не дни вовсе, а те самые определения времени: нечто, которое последовательно называлось “раньше”, “сейчас”, “потом”. В свою очередь, эти ничего не обобщающие словечки, как слюда ногтем, расслаиваются, становясь всё тоньше, прозрачнее, призрачнее.

Можно расслаивать на дни и ночи.

Можно – на часы: наручные, песочные, биологические, всепоглощающие. Знаки цивилизаций, ход времён, что, кажется, неуловимым.

Как сможешь, терпя, так и расслаивай! И расслаивая – расслабляй эту сведённую мышцу: спасибо, если голени – это мы проходили при дальних заплывах, а теперь ведь – сердца!

Смысл. – Тень. – Свет. – Мысль. – Тема.

Смысл мысли.

Смысл Темы.

Тень смысла.

Масло с суслом.

Стаксель с марселем.

Сервантес с майонезом.

(проба пера, ха-ха!)

М-да…».

STOP.

Вере не особенно хотелось припоминать некоторые особенности безнациональной охоты, которая всё оказывалась и оказывалась неволей. Но она сказала себе привычное «надо». Надо всё вспомнить (как Шварценеггер, что ль? – вспомним детство), во всём перед собой отчитаться и понять, что да – всё это уже ушло – осталось там, в прошлом, которому нет ни одной лазейки для back’a, возврата, повтора.

Завершить гештальт этот идиотский!

…Вспомнила, как подарила своему когдатошнему очередному бойфренду, сидящему в своей шикарной красной Audi А8, маленькую фарфоровую куколку. Маленькую, размером с её, Верину, ладонь. Нарядную – в бархате и кружавчиках. У того был день рождения. Он засмеялся, вертя ее в огромных руках большого, наголо бритого человека с густым голосом. Да, он – большой человек! Сильный, накачанный, весь какой-то развёрнутый – во все стороны. Такой, которому никто и никогда, похоже, не решался противоречить. Вертел и смеялся. Он вообще любил вертеть и смеяться. Причем, смех этот частенько отдавал – как нечищеный рот после долгого сна – чем-то таким, что не хотелось бы слушать и нюхать дальше. Угрозой. Причем, просто – по праву большей физической силы.