Сто сорок писем Василия Белова

Скорее всего, в дальнейших рассуждениях Белов ой как прав, уж очень влияла супруга композитора на то, с кем сможет общаться ее муж, а с кем нет, а тут, что ни говори, окружение влияет на талант, на самовыражение, на написание музыки. В повести приводятся примеры того, как влияние супруги оказывало медвежью услугу композитору, когда ему навязывался бездарный поэт, на стихи которого неожиданно писалась музыка. Белов об одном из них – никому не известном В. Коростылеве – резко отзывается, так как тот «паскудит» нашу историю, издевается над трагедией семьи царя Николая II. Тут писатель не может не удержаться от точного критического вывода: «Впрочем, понятно, среди литераторов обеих столиц господствовала тогда в России эстетика еврейских дам, они соревновались в юморе, когда говорили о свойствах русской души и традиционных славянских обычаях, об испытаниях, выпавших на долю русского народа. Господин В. Коростылев и отражал подобную эстетику в беспомощных виршах».

Почему отражал эту пагубную для русского самосознания эстетику неизвестный поэт Коростылев, и как он вкрался в доверие к композитору? – на эти вопросы Белов тоже дает ответ: «И я, грешным делом, думаю, не Наталье ли Евгеньевне Гаврилин обязан этим окружением? Не исключено, что на Валерия влияли в выборе исполнителей сразу жена, теща и ее мать, которую он называл «пратещей»».

Многочисленные встречи Белова с Гаврилиным проходили, как описано дальше в повести, благодаря непосредственному участию других русских деятелей культуры и искусства, в первую очередь – Георгия Свиридова, Анатолия Заболоцкого, Анатолия Пантелеева.

Наталья Евгеньевна не допускала к общению с мужем не только Белова, но и великих композиторов Чернушенко, Минина.

То, что позиция Белова имела убедительное подтверждение, следует из другого эпизода, описанного в повести:

«Валерий в любом человеке кожей чувствовал неискренность, чуял проявленную этим человеком фальшь или лживость. И это, видимо, тоже свойство таланта…

К сожалению, в поэзии он был не всегда разборчив и щепетилен, как Георгий Васильевич Свиридов. В Ленинграде Гаврилина весьма плотно окружали евреи, они, видимо, превосходно чуют запах таланта. В последнее десятилетие своей жизни Валерий Александрович сочинил великолепную музыку к пьесе «Женитьба Бальзаминова». Но многие его питерские знакомые попросту даже не знали, чья это пьеса. Одни называли автором Гоголя, другие – Чехова, третьи – Тургенева, четвертые – Лескова.

До Островского ли тут, до Гоголя или Чехова, если надо бежать, если срочно нужна какая-нибудь виза, хоть какой бы штамп в паспорте тиснуть, потом, после побега разберемся, куда дальше бежать… Впрочем, такие люди и обратно, бывает, бегут, хлебнув досыта заморских свобод.

Обо всем этом Валерий Гаврилин великолепно знал. В подтверждение этому приведу еще одно письмо, адресованное мне:

«Мой любимый писатель и друг! Любезный Василий Иванович!

Прими в подарок эти музыкальные консервы. Рад бы еще чего-нибудь, да на «Мелодии» меня «консервируют» уже много лет, а артисты, как известные существа с тонущего корабля, бросились спасаться по Европам и Америкам. Что с нами будет?

С любовью, твой В. Гаврилин. 5 сентября 1969 г.».

Не замечено ни одного положительного отзыва музыканта-еврея о творческих успехах Гаврилина. Зато великий русский композитор Свиридов отмечен в истории такими признаниями: «Я думаю, что музыка Валерия Гаврилина будет жить долго. Она принадлежит к тем редко появляющимся произведениям искусства, в которых с высоким совершенством запечатлена правда жизни».

А что написал сам Гаврилин, создавший гениальную музыку к балету «Анюта», о Свиридове: «Есть в этой стране чудо, значение которого я тоже не могу объяснить. Я благоговею перед ним и люблю сильно и бесконечно, любовь эту можно отнять от меня, лишь отняв душу. Я говорю о музыке Свиридова».

По признанию Белова, Гаврилин болезненно переживал неприятие его творчества со стороны профессоров академической школы, которым чужды были и русский фольклор, и русские музыкальные традиции Глинки и Мусоргского. Конечно, в долгу перед ними он не желал оставаться. Потому однажды высказал свое мнение о шибко раскручиваемом музыканте: «От Стравинского нет спасения. Его художественные зубы растут подобно крысиным: бесконечно, и нет той музыкальной ткани, которая бы избежала их вгрызаний. У него нет иного выхода – не бросайся он на все подряд, его задушат собственные зубы… Прочел сегодня «Поэтику» И.Ф. Стравинского. Какая дремучая, непролазная мудрость! Какая изуродованная, одичавшая в своем одиночестве личность! Как страшно! Мессия, которому нечему учить, мессия, не желающий кончины, мессия, бегущий от креста, мессия, не желающий быть распятым. Жизнь, как страшно ты его наказала!».