Сторрам

Гаор достал сигареты и закурил. После обеда опять можно будет гулять, но солнца уже не будет. Вон оно, красное и круглое, уже низко как, не то что голову поднимать не надо, он уже выше солнца смотреть может.

Гаор стоял у двери, привычно запрятав сигарету в кулак, так что ни огонька, ни дыма не увидишь, и курил, глядя, не отрываясь, на солнце. Лицо его стало угрюмо тоскливым. Прошагивавшегося вдоль парапета охранника – проспались и вылезли сволочи – он не замечал. Но и тот даже не смотрел на него.

– Рыжий, – тихо сказали у него за спиной.

Гаор вздрогнул и обернулся. Мать. Без комбеза и куртки, в одной рубашке и брюках, каштановые волосы закручены на макушке, открывая высокий лоб с синим кружком в центре, тёмно-синие глаза смотрят сразу и строго, и ласково.

– Иди есть, Рыжий. Сегодня обед хороший, праздничный.

Гаор молча раздавил в пальцах и уронил себе под ноги окурок, не заметив ожога, а там ещё на полторы затяжки было, не меньше, и шагнул к ней. Мать молча обняла его, прижав его голову к своему плечу, и чувствуя, как задрожали у неё под руками в беззвучном рыдании его плечи.

– Ничего, – шептала она, – ничего, сынок, живой ты, вот и больно тебе, и это тебя от боли так шарахает, сам ещё не знаешь, куда понесёт тебя, ничего, все будет у тебя, Рыжий, ты молодой ещё, и здоровый, и сильный, и знаешь много, будешь долго жить, пронесёт тебя Мать-Вода мимо бед, по нраву ты ей пришелся…

отмолила тебя матерь твоя…

Гаор не понимал и не хотел сейчас ничего понимать.

Наконец, он справился с собой, поднял голову и постарался улыбнуться через висевшие на ресницах слёзы.

– Прости, Мать, заморозил я тебя, да? Сейчас, снегом лицо протру только.

Кивнув, Мать отпустила его. По-прежнему не замечая охранника, Гаор подошёл к парапету, сгрёб пригоршню снега, протёр лицо и обернулся уже весёлым, по-настоящему весёлым.

– Иду, Мать.

Внизу шум и беготня перед обедом, смех, шутки, беззлобная ругань и стычки не всерьёз. Гаор быстро разделся и прежде, чем повесить комбез, осмотрел швы и присвистнул. Да, придется шить, а то задница засверкает.

– Что, Рыжий, – съязвил кто-то – докатался, что штаны протёр.

Грохнул хохот, и Гаор опять смеялся вместе со всеми, стараясь удержать в памяти блаженное чувство полёта над пустотой. Ну и ни хрена, посидит после ужина с иголкой, зато хорошо было!

Праздничный обед, необыкновенно вкусный и сытный, и опять гулянье, и там… видно будет, чем заняться. Нет, если весь год такой, то он согласен!

567 год

Дни складывались в декады и сезоны. Работа и отдых, радости и неприятности, придирки и недосмотры начальства, дружбы и ссоры, встречи и разлуки… Нормальная, в общем-то, жизнь. О том, что она рабская, Гаор старался не думать. Решение необратимо, приказы не отменяются, обратной силы закон не имеет, ошейник не снимается, клеймо не смывается. Так что… сколько ему отведено, сколько отпустит Судьба, что со Смертью сёстры рóдные, столько ему и жить рабом. Седой сказал: «освободишься со всеми», – но об отмене рабства не заговаривали даже самые смелые реформаторы и яростные либералы, которых он наслушался на редакционных посиделках и в компаниях, куда несколько раз попадал с Кервином. Говорили там неслыханные, и для него совершенно невозможные вещи, волос у него тогда не было, а то бы дыбом встали, но до такого… О рабстве, насколько он помнил, не говорили вообще, его не одобряли и не осуждали, его для этих спорщиков и прожектёров просто не существовало. И для него тоже. Точно, пока жареный петух не клюнет…

Зима, 6 декада

Гаор сидел в компании ещё таких же заядлых курильщиков и курил, привычно пряча сигарету в кулак.

Место это ему показали не сразу. Уже после нового года не меньше трёх недель прошло, когда его вечером окликнул Полоша.

– Рыжий, курнуть пойдёшь?

Гаор удивлённо посмотрел на него: особого приглашения для похода в умывалку не требовалось, но кивнул.

– Тады одевайся.

Полоша был в куртке поверх комбеза, шапке и ботинках. Это становилось совсем интересно. Гаор быстро оделся и вслед за Полошей вышел из спальни. Дальше начались совершенные чудеса.

Полоша постучал в закрытую уже дверь столовой. И не простым, а явно условным стуком. Дверь приоткрылась, и они вошли. В столовой было темно, и Гаор ухватился за куртку Полоши. Так, в сцепке – Полоша явно хорошо знал маршрут – они прошли через столовую, протиснулись мимо тёплой громады остывающей плиты, вошли в тесный, ещё более тёмный, если только такое возможно, и плотно забитый людьми закуток.

– Все что ли ча? – негромко спросил кто-то.

– Все, – ответил Полоша.

– А с тобой кто?

– Рыжий.

– А ну, подай голос, – потребовали вполне по-командирски.

– Я это, – сказал Гаор.

– Ага, ладно.

Раздался тихий, но отчётливый стук, в котором Гаор с изумлением узнал сигнал бедствия. Тишина. Стук повторился. Снова тишина. Еле слышный щелчок замка, звук приоткрывающейся двери, в лицо бьют струя холодного воздуха и слабый не фонарный свет.

– Сколько вас?

– Шестеро, господин.

– Готовьте.

– Сигарету готовь, – шепнули прямо в ухо Гаору.